Aлександр Адабашьян, кинодраматург, режиссер, актер: «В ПЕЧАЛИ НЕТ НИЧЕГО РАЗРУШИТЕЛЬНОГО». Я нечасто улыбаюсь. Может быть, потому, что обостренное чувство юмора не позволяет мне реагировать на то, что лежит на поверхности. Но я уверен, что печаль, будучи на своем месте, в соответствующей ситуации играет положительную роль. Можно, к примеру, замечательно покачиваться в гамаке в окружении детей и внуков, разглядывать семейный альбом, с грустью и печалью вспоминать ушедших товарищей – и в этом не будет ничего деструктивного, наоборот! Говорил же Пушкин: «Печаль моя светла, печаль моя полна тобою». Значит, ничего отрицательного в этом не видел. Его слову я вполне доверяю. Если печаль наполняет мыслями о любимом человеке, значит, это чувство светлое. Вообще, деление чувств и эмоций на отрицательные и положительные – это что-то из старой школьной программы. Когда на уроках надо было описывать персонажей, проводилась вертикальная черта в тетрадочке посередине и слева мы писали положительные качества, а справа – отрицательные. Если бы речь шла о современном персонаже, то грусть попала бы в столбик отрицательных качеств, в отличие от оптимизма, который стоял бы напротив. Но простой вопрос: а почему Онегин был снедаем хандрой, казался печальным, даже прискорбным? Потому что в моде были Байрон и Чайльд Гарольд. И неважно, что его печаль – абсолютная игра, что ему требовалось скрывать свой бешеный темперамент: в те времена в особой цене была меланхолия, намеки на раннюю смерть, разговоры о бренности бытия. Вообще, печаль в юном возрасте – это часто не позиция, а поза. Но потом все меняется… Когда-то Сергей Довлатов разделил творческую материю на три сферы. Третья – драматический, выстраданный оптимизм – для него наиболее интересна. И я с ним в этом совершенно согласен.
Диана Арбенина, музыкант, поэт, вокалистка группы «Ночные cнайперы»: «МОЯ ПЕЧАЛЬ ЛЕГКА» Ни грусть, ни печаль никогда не были связаны у меня с депрессией. Скорее наоборот, способность грустить кажется мне признаком того, что человек может думать, наблюдать жизнь. Что отнюдь не располагает к бессмысленному веселью. Печаль… Моя печаль всегда легка, и в ней много улыбки. Это дань прожитым годам и их ретроспектива в моей памяти. Такое отношение случается не так часто, кстати. Прошлое – всего лишь прошлое! И подобное состояние я люблю тоже. Многие зачастую путают грусть и печаль с унынием. Я ненавижу уныние, это крайняя форма грусти. Недопустимая. Именно ее надо гнать в шею и с ней бороться. Как? Трудом. Уныние – грех. Грусть – потребность живого в нас. Печаль – роскошь.
«Мне не больно»: зачем мы терпим
ТЕКСТ ПОДГОТОВИЛА: Алла Джундубаева
Эмоциональная и физическая боль – это сигнал, с помощью которого мы познаем мир и себя. Она влияет на отношения с другими. Но что происходит, когда боль подавляется, замалчивается? Откуда берутся установки, заставляющие терпеть, скрывать эмоции? Доктор философии Алла Джундубаева рассказывает, почему долгие годы отказывалась признавать, что ей тоже бывает больно.
Ближе к сорока годам я нашла истоки многих психологических установок в детстве. Одна из них: «Мне не больно». В течение жизни она не раз ударяла меня по голове с требованием признать обратное. Шагнув в детские воспоминания, поняла, что весь героизм, которым я так гордилась, совсем не от силы характера, а от страха показаться слабой. И ряд историй из детства весьма убедительно это подтверждают. Хорошо помню себя с пяти лет, не считая обрывочных воспоминаний более раннего возраста. К этому моменту уже была практически сложившейся личностью, как и любой среднестатистический пятилетний ребенок. Да-да, именно так. Опыт работы моих детских центров показал, что в пять лет мы видим уже вполне сформированный характер со своими реакциями, предпочтениями и, увы, комплексами. И что заложено в ребенке к этому периоду, с тем он и пойдет дальше, если не корректировать какие-то нюансы. Болезненный развод родителей и принципы советского воспитания убедили меня к пяти годам в одном: боль нужно терпеть и скрывать. Никому нельзя показывать слабости, нельзя создавать неудобства и заставлять переживать тех, кто рядом. Первые запомнившиеся истории, прожитые по этому принципу, – детсадовские. Чтобы не расстраивать воспитателей, я молча, без единого звука, терпела всевозможные манипуляции. Одна из них довольно забавная. В пять лет на вечерней прогулке мне вдруг непременно захотелось узнать, влезет ли моя голова в круговой узор железной решетчатой беседки. Влезла. Но не вылезла. Я оказалась с одной стороны решетки, а голова торчала с другой. При всех попытках испуганных воспитателей вернуть любопытную голову на сторону тела мне было больно и страшно.
Но я помнила, что показывать боль и страх нельзя. И, чтобы не расстраивать воспитателей, молча, без единого звука, без единой слезинки терпела всевозможные манипуляции по изъятию головы. Спасением стало ведро воды, совершившее чудо. И маме, которая в эту минуту шла за мной, выдали дочь мокрой, но целой и невредимой. Еще один случай (хотя далеко не единственный) приключился уже в семь лет, в лето перед школой. Я сломала руку, опять же из любопытства пытаясь пройти из конца в конец по качелям-весам. Дойдя почти до финиша, я вдруг резко взлетела и приземлилась… Осуществиться этому трюку помогла смелая девочка, прыгнувшая на