– Bob, we met in les Bains-Douches, I gave you a cigarette, A Gauloise, typical french cigarette, you remember, c'est moi Marcel, Marcello?[2]
Он с ума сходил от радости, все его спрашивали, действительно ли накануне он дал закурить самому Де Ниро, а он отвечал, нет, конечно, правда только то, что его зовут Марсель. Мне пришлось вмешаться, чтобы оторвать его от новоиспеченных поклонников. Он надулся на меня, потом предложил пойти пропустить по рюмочке в «Куин» или «Кастель». Я отказался, сославшись на то, что дома меня ждет Сюзан, он обозвал меня преждевременно постаревшим маразматиком. Беда с моими родителями – вечно им хотелось быть моими приятелями.
В тот вечер 10 июля собрались все свои: друзья и семья. Со мной за столом сидели самые верные, самые близкие люди, а вокруг, вторым и третьим кругом, – те, кого мы называли «клакерами» или «пехотой». Когда-то вместе с шестью преданными друзьями я основал маленькое тайное общество под названием «Та Зоа Трекеи». По-древнегречески это значит «животные бегут», знаменитый грамматический пример, доказывающий, что подлежащее среднего рода, даже во множественном числе, всегда требует глагола-сказуемого в единственном числе. Мы поклялись сохранять верность этому загадочному девизу, смысл которого был понятен только нам, другие же могли толковать его, как им вздумается. Спустя шестнадцать лет надо было выяснить, хотят ли животные по-прежнему бежать вместе, не изменил ли кто-нибудь клятве. Сначала нас было двое, учеников парижского лицея Генриха IV. Меня, третьеклассника, приперли к стенке несколько одноклассников, решивших снять с меня куртку. Худой дерганый верзила по имени Жюльен вступился за меня и обратил моих обидчиков в бегство. Он тогда кидался в драки с таким неистовством, с безумными глазами, с багровой физиономией, словно готов был расстаться с жизнью. Перед ним отступали даже дылды из выпускного и подготовительного классов. Словом, мне было четырнадцать лет, и я поддался синдрому школьного двора: попросил более сильного о защите. Мы сразу заключили странное соглашение: стать неразлучными, вместе сопротивляться издевательствам, задирам, тупым учителям. Круг расширялся: к нам примкнули Жан-Марк, Марио, Тео и Жеральд, годом позже – Фанни. Мы торжественно приняли своеобразный устав, подразумевавший взаимопомощь. Напасть на одного из нас значило оскорбить всех. Мы были тогда шумными подростками, хулиганами в кепках задом наперед, профессиональными балбесами, подбрасывавшими петарды в чужие классы и лягушек в девичьи блузки, мелкими воришками, поддерживавшими связь при помощи каббалистических знаков и особого жаргона. Уже тогда нам хотелось быть элитой внутри элиты. Чистый продукт республиканской школы – мы могли пробиться наверх только благодаря своим заслугам. Никто из нас не являлся богатым наследником: сынок крупного предпринимателя не мог принадлежать к клану, который к нашему восемнадцатилетию увеличился уже до двадцати пяти человек. Потом многие уехали за границу, и состав сократился до своего первоначального числа.
Мы были противоположностью «всему Парижу», горстке людей, мнящих себя солью столицы: мы представляли собой крохотный слепок французского «света» – выпускников уважаемых учебных заведений. Нас скрепляло нечто большее, чем кровные узы: общая история и общая воля. В принципе нас ничто не должно было разлучить. Жены, дети, любовницы включались в группу и пользовались ее защитой. «Та Зоа Трекеи» играла роль кассы взаимопомощи: мы делали ежегодные взносы в общий котел, которые шли на совместные пирушки, поездки, посещения театров, позволяли гасить долги. Мы походили и на комитет совместного действия, и на масонскую ложу. Нас сплачивало еще одно: страсть судить старших, поколение шестьдесят восьмого года,[3] властвовавшее во Франции, которое мы безжалостно изобличали во лжи. Оно ничем не могло нас удивить, ни своими приступами ностальгии, ни лишенным следов искренности покаянием Мы ненавидели и их претензии на статус ветеранов, и их псевдомудрость разочарованных. Мы видели одно: вчерашние повстанцы стали хозяевами сегодняшней жизни, новыми господами. Человек, не испытывавший стойкой неприязни к нашим предкам, не мог вступить в наш клуб. Мы были взрослыми детьми, бунтовавшими против своих родителей, подобно тому как наши родители бунтовали против своих: отвергая тех, кто нас породил, мы не могли не повторять их ошибок. Короче говоря, изображая из себя рассерженных молодых людей, мы просто пытались сориентироваться в потемках, проклиная наших предков.
Мой лучший друг
Сначала каждый из шести друзей поднял за меня тост. Первым был Марио Дезото, выпускник Высшей школы искусств и ремесел, менее чем за пять лет сделавший состояние в косметической отрасли, импортируя с Огненной Земли особенную глину с необыкновенными свойствами. Он жил с Пракашем, молодым и чрезвычайно изящным пакистанцем, с которым они образовали трогательную мужскую семью. Вторым говорил Жеральд Берте, выпускник педагогического института, ушедший из профессии, чтобы пытаться сочинять одновременно прозу и музыку, отдаваясь тому и другому с равной страстью; он поработал водителем, гостиничным служащим, диск-жокеем, лектором на ночных курсах по оказанию экстренной помощи. Теперь он работал пианистом в баре большого отеля. Симпатичным в Жеральде было то, что он проваливал любую карьеру, которую открывали перед ним его дипломы. Третьим слово взял Тео Вандервельт, как и я, выпускник Национальной школы управления, ныне консультант нефтяных компаний, специалист по арабскому и по фарси (его мать была сирийкой, отец голландцем). Тео был нашим главным сердцеедом: его удлиненное лицо, большой рот, широкие плечи, умело растрепанные волосы, «манящий в спальню взгляд» его светло-голубых глаз тревожили даже самых отъявленных строптивиц. После трех мужчин бокал подняла единственная среди нас женщина – Фанни Нгуен, наполовину вьетнамка, наполовину африканка, тоже выпускница пединститута, преподаватель истории, бывшая модель, автор диссертации о французском происхождении индокитайского коммунизма. Ее отец, коммерсант из Гуэ, сбежал в 1975 году от вьетконговского режима и женился на уроженке Бенина. Фанни, отчаянная фантазерка, отвергала два клише женской участи: детей и брак. Не красавица в узком смысле, она обращала на себя внимание своей безудержной пластикой, бронзовой кожей и большими желтовато-зелеными миндалевидными глазами, абсолютно всегда и везде приводившими мужчин в сильное сексуальное возбуждение. Особа вольных нравов, она охотно объявляла себя буддисткой и практиковала обмен половыми партнерами. С ней успели переспать все, кроме одного меня, пропустившего свою очередь и больше не добивавшегося ее расположения. За это она заимела на меня кое-какой зуб, словно я воплощал ее личную неудачу. Предаваясь время от времени лицедейству, Фанни занималась сразу несколькими смутно обозначенными, зато прибыльными делами, в том числе «созданием событий». При своем безграничном снобизме она владела, как