Боуингу показалось, что Вала стеснялся говорить о своем приятеле. А когда Капитан упомянул о тетради и о синем карандаше, то во взгляде доктора мелькнула тревога. Буквально на мгновение. Потом доктор улыбнулся и сказал: «Должно быть, малышка ему нужна зачем-то… Она очень мила… Но что за странная мысль — заносить в тетрадь наши имена? Я только диву даюсь, глядя на вас и ваших друзей… Эти ваши патафизические опыты…» Он валил все в одну кучу — патафизику[1], леттризм[2], автоматическое письмо, метаграфию и прочие эксперименты, которым предавались такие близкие к литературе люди, как сам Боуинг, Жан-Мишель, Фред, Бабилэ, Ларронд и Адамов. «Да к тому же это опасно, — добавил он, посерьезнев. — Ваша тетрадка — это наводка для полиции. Нас могут сцапать всех одним махом».
Боуинг запротестовал и попытался объяснить свою теорию точек пересечения; но с того дня ему стало казаться, что доктор Вала перестал ему доверять и сторонится его.
Этот Кэслей не просто отмечал имя Луки. Каждый раз, когда в тетради рядом с нею упоминался «брюнет в замшевой куртке», имя оказывалось подчеркнуто дважды. Это чрезвычайно обеспокоило Боуинга, и все последующие дни он бродил по улице Сен-Бенуа в надежде разыскать самозваного издателя у «Ля Мален» или в «Монтане» и потребовать от него объяснений. Но тот так и пропал. Сам же Капитан некоторое время спустя был вынужден покинуть Францию. Он оставил мне тетрадь, рассчитывая, что я найду того человека. Но теперь уже слишком поздно. К тому же если то время и оживает иногда в моей памяти, то только благодаря вопросам, которые остались без ответа.
Иногда, когда я возвращаюсь домой из конторы или же одинокими воскресными вечерами, в памяти моей всплывает одно обстоятельство. Со всем тщанием я стараюсь собрать все воедино, записывая на оставшихся чистых страницах тетради Боуинга. Теперь и я отправляюсь на поиски точек пересечения. Мне это доставляет такое же удовольствие, как для других кроссворды или раскладывание пасьянсов. Имена и даты в тетради очень помогают мне, благодаря им мне время от времени удается уточнить какой-нибудь факт: например, было ли в полдень такого-то числа солнце или же шел дождь. Я всегда был очень восприимчив к погоде.
Однажды Луки пришла в «Конде» с мокрыми от дождя волосами. Весной и осенью с неба без конца капает. За стойкой была мадам Шадли. Она поднялась к себе, в свою малюсенькую квартирку, что располагалась над кафе, и принесла полотенце. Как указывает запись в тетради, за столиком в тот вечер собрались Закария, Аннет, Дон Карлос, Мирей, Хупа, Фред и Морис-Рафаэль. Закария взял полотенце, промокнул им шевелюру Луки, а затем обернул его вокруг ее головы на манер тюрбана. Луки подсела к ним, ей дали выпить грога. Она так и просидела допоздна с тюрбаном на голове. В два часа ночи мы собрались расходиться, но на улице все еще шел дождь. Мы стали в проеме двери. Мадам Шадли прибрала в зале и отправилась спать. Она открыла окно и предложила нам подняться к ней. Но Морис-Рафаэль очень вежливо ответил:
— О, не стоит, мадам. Мы вам только помешаем…
Это был темноволосый, приятной наружности человек, чуть постарше нас, частый посетитель «Конде». Закария звал его Ягуаром за его походку и кошачьи повадки. У него, так же как у Адамова и Ларронда, вышло несколько книг, но мы никогда не говорили об этом. Этого человека окутывала завеса тайны, и мы даже полагали, что он связан с преступным миром.
Дождь усилился, но для большинства это не имело большого значения, поскольку они жили неподалеку. Вскоре из всей компании остались Луки, Морис-Рафаэль и я.
— Пойдемте к машине, — предложил Морис-Рафаэль.
Мы побежали под дождем вниз по улице, туда, где была припаркована его машина, старенький черный «форд». Луки села рядом с водителем, а я устроился на заднем сиденье.
— Кого отвезти первым? — осведомился Морис-Рафаэль.
Луки сказала ему свой адрес, уточнив, что это где-то за кладбищем Монпарнас.
— А, так вы, значит, живете в преддверии, — заметил Морис-Рафаэль.
Готов поклясться, что ни я, ни Луки так и не поняли, что означало это «преддверие».
Я попросил отвезти меня к Люксембургскому саду, поближе к Вальдеграс. Мне не хотелось, чтобы Морис-Рафаэль знал, где я живу, поскольку боялся лишних расспросов.
Потом я пожал руки Луки и Морису-Рафаэлю, отметив про себя, что никто из них не знал, как меня звать. Я не очень-то исправно посещал «Конде», да и держался в стороне. Мне было достаточно слушать их всех, мне было хорошо в их компании. «Конде» являлось для меня чем-то вроде убежища, где я спасался от скуки жизни. Там была часть самого меня — лучшая часть, — которая там и осталась.
— Вы правильно сделали, что поселились на Вальдеграс, — произнес Морис-Рафаэль.
Он улыбнулся, и мне показалось, что в его улыбке помимо вежливости сквозила и ирония.
— До скорого, — попрощалась Луки.
Я вышел из машины и подождал, пока она скроется из виду по направлению к Пор-Рояль, а затем повернул назад. На самом деле я жил не в районе Вальдеграс, а чуть дальше, в доме № 85 по бульвару Сен-Мишель, где чудесным образом нашел себе комнату сразу по приезде в Париж. Из окна я мог видеть фасад моего института.
Этой ночью я не мог оторвать взгляда от величественного здания и от широкой каменной лестницы, ведущей ко входу. Что они бы подумали, если б узнали, что я почти каждый день поднимался по ней, что я учился в Горном институте? Закария, Хупа, Али Шериф или Дон Карлос — могли ли они знать, что это такое? Следовало держать это в тайне, иначе они высмеяли бы меня и стали бы презирать. Что для Адамова, Ларронда или для Мориса-Рафаэля Горный институт? Да ничто. Они посоветовали бы мне не приходить больше в «Конде». А я посещал это место не для того, чтобы однажды получить такой совет… Луки и Морис-Рафаэль, должно быть, уже были по другую сторону кладбища Монпарнас, этого «преддверия». А я все еще стоял во тьме у окна и неотрывно смотрел на черный фасад. Здание походило на заброшенный вокзал в каком-нибудь провинциальном городке. На стене соседнего дома я заметил следы от пуль, словно здесь кого-то расстреливали. Я повторял про себя