Глава вторая

Рано узнал, что такое сиротство, мне только исполнилось пятнадцать. Она ушла быстро, почти не мучалась. Я и не подозревал о болезни, которая сожрала маму так быстро. В тот день крёстный забрал меня с соревнований в Волгограде, сказал, что мама сильно болеет и нужно её навестить, а пока ехали, от друга пришло сообщение с соболезнованиями.

В десять вечера мы приехали домой. Помню, как выскочил из машины, натолкнулся на ждавшего во дворе отца, он крепко прижал меня к плечу. Мы стояли, молчали. Не пытался разорвать этих объятий, боялся войти в дом, боялся увидеть маму неживой. На порог вышла бабушка, заплаканная и мертвенно спокойная. Незадолго до моего приезда фельдшер скорой помощи вколол ей успокоительное.

— Где мама?

— Она в больнице, — ответил отец уклончиво и будто бы не мне. Приговор ещё не прозвучал, я надеялся, что мой друг, приславший свои соболезнования, ошибся, мама жива, просто сильно заболела, но её обязательно вылечат, она скоро вернется домой.

— Тело привезут завтра, после обеда, — тяжело сглотнув, добавил отец, и прижал меня к себе сильнее. По спине пробежал мороз, зашумело в ушах, ноги обмякли, опустились руки. Нет. Послышалось, он совсем не это хотел сказать, но отец плакал и прижимал меня сильнее, сильнее, сильнее.

Войдя в дом, я вдруг понял, что ничего не изменилось, на зеркале, ещё не завешанном тканью, лежала мамина расческа, в прихожей её обувь, на вешалке — пальто. Ничто не говорило о том, что в этот дом пришла смерть. Молчала и бабушка. Глаза у неё запали глубже, чем обычно, тонкая кожа стала прозрачной, желтоватой, видно каждую венку, каждый капилляр. Она плачет много часов подряд, и, кажется, не замечает ничего вокруг.

Разулся в коридоре, повесил ветровку в шкаф. Привычно сел в кресло в зале. В моей голове нет ни одной мысли. Совсем ни одной. Нет ни усталости, ни бодрости, ни скорби, ничего нет, вакуум. Просидел долго. Заснул. Проснулся через час от короткой мелодии нового сообщения в телефоне. Поначалу обрадовался, подумав, что видел дурной сон. У меня так бывает. Как-то приснилось, что я ВИЧ-инфицирован, причем сон был очень реалистичен, и я готов был поспорить на что угодно, что вчера сидел в очереди в поликлинике, сдавал кровь на анализ, получил положительный результат, а потом на лавочке в парке размышлял, как сообщить об этом родителям, как сохранить диагноз в тайне. Проснувшись в тот день, я продолжал думать о ВИЧ и о том, что в наше время с этим можно жить, причем довольно долго и даже счастливо, пока не понял, что не ходил я ни в какую поликлинику уже много месяцев, а значит, мне всё приснилось. До сих пор мурашки по коже, как вспоминаю тот сон. К несчастью, смерть мамы — не сон, и очередное сообщение с соболезнованиями напомнило мне об этом. Ненавижу сотовую связь.

Не помню, как наступило утро. Спал ли я вообще. В памяти этого не осталось. Разум поразительно избирателен в такие дни.

Незнакомые люди расставляли во дворе деревянные лавочки и два табурета, на которые потом поставят гроб. Моросил дождь, лавочки с табуретами постоянно передвигали, в поисках более подходящего, более сухого места. Установили пляжные зонты, но тут же убрали, слишком пёстрыми они были. Сосед принес полиэтиленовую пленку, её закрепили проволокой под виноградником, а на лавочках рассаживались старушки со всего района.

Отец уехал рано утром, вернулся в обед. Через час привезут маму.

Белый микроавтобус с табличкой «груз 200» на ветровом стекле остановился возле нашего двора. Крепкие ребята из похоронной службы осторожно несли гроб из красного дерева. За спиной я услышал шепот: «Какой красивый гроб». Обернулся, но не понял, кто это сказал. Одна из старушек-соседок протирала капли дождя с маминого портрета, перечеркнутого под стеклом черной ленточкой, другие просто шептались, мужчины стояли молча, скорбно склонив головы. Соболезнующих тут нет. Похороны для них — повод собраться, посплетничать, обсудить последние новости, а кому-то даже позлорадствовать, не всё, дескать, купишь за деньги. Не понимаю, как можно восхищаться гробом. Все гробы одинаковы, будь это саркофаг из чистого золота или ржавая кабина Татры, тому, для кого он уготован, никакой разницы нет.

Не плакал, потому, что не мог поверить, что она ушла. До сих пор не верю. Танатокосметолог перестарался с гримом, и толстый слой дешевой косметики навсегда скрыл её красоту. Больно видеть её имя на табличке, приколоченной к кресту. Больно, поэтому туда не смотрю.

Гроб простоял во дворе не больше двух часов. В это время папа был очень бледен, глаза покрылись мелкой сеточкой капилляров. Суетился. Поправлял ленточки на венке, разглаживал надпись «От мужа и сына». Вздыхал. С траурной гримасой принимал соболезнования. Лицемер. У него уже была другая женщина. Кто-то звонил ему, дважды он сбросил вызов, на третий ответил: «Я жену хороню, перезвоните позже». С каким же артистизмом он это сказал, как же мерзко.

После короткого отпевания гроб пронесли на руках до перекрестка, погрузили в тот же белый микроавтобус, и колона автомобилей потянулась на кладбище.

У могилы все молчали. Я стоял рядом с отцом, за локоть поддерживал бабушку, сама стоять она не могла.

— Нужно уже прощаться, сколько можно тянуть? — произнес тот же голос, что восхищался гробом. Говорила тётя Надя, соседка через дом, жирная, неухоженная женщина с глубокими оспенными шрамами на лице. «Свинье не терпится нажраться», — подумал я.

Отец подтолкнул меня к гробу, но я не сдвинулся с места. Толпа двинулась змейкой, каждый что-то шептал, целовал покойницу в лоб и отходил в сторону. Я так и не подошел.

Меня все жалели, и от этого я втайне раздражался. После поминок отец отвез меня и бабушку к ней домой, а сам уехал.

— Теперь, Володенька, ты круглый сирота, — сказала бабушка, когда мы вошли в квартиру.

— Почему круглый, а как же отец?

— Отец считает, что ты вырос, а для матери ребенок всегда остается ребенком, сколько бы ему не было лет. Я своего отца даже не знала. Я и мать то узнала, только когда мне исполнилось десять лет…

— Как это?

— Она меня в лагере родила. Из-за меня туда и попала.

— Да разве такое возможно?

— Возможно, ещё и не такое возможно. Прабабушка твоя была тогда молодой и очень красивой. Ухаживал за ней то ли чех, то ли поляк, точно