В пять часов Бравик вышел из вестибюля «Спортивной». Капал мелкий дождь. Бравик достал из кармана плаща берет, надел и зашагал к Усачевке. Он зашел в один из подъездов, поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка. Дверь открыла Ольга.

— Здравствуй, Оль, — сказал Бравик и вытер подошвы о половичок.

— Здравствуй, Бравик. Проходи. Там дождь?

— Да, моросит.

— Чаю выпьешь?

— Нет, спасибо.

Бравик снял ботинки, надел тапочки и прошел в комнату, обставленную просто и небрежно: письменный стол с двумя тумбами, кресло, журнальный столик с массивным основанием и грубой, искусственно состаренной столешницей, стеллажи с книгами, виниловыми дисками и проигрывателем «Филипс», самодельные полки из ошкуренных проморенных досок с коричневыми пятнами сучков. Всюду — на полках, столе, подоконнике — стояли оплавленные свечами бутылки из-под скотча. Над притолокой висел запаянный в пластик сувенирный плакат с панорамой Манхэттена.

В комнате еще не было ни штор, ни мебели, на грязных обоях светлели прямоугольники от прежних шкафов и картин, и желтые разводы после протечек с верхнего этажа. Из обстановки был только письменный стол, заваленный виниловыми дисками, на полу громоздились картонные коробки с книгами и полиэтиленовые мешки с одеждой.

Гаривас взял со стола плакат и приложил над притолокой.

— Вот сюда мы его, — сказал он. — Самое ему тут место.

— Холодильник купил? — спросил Бравик.

— Все бы тебе холодильники. Это, толстый, мещанство, вещизм. Помнишь, как Табаков мебель шашкой рубал? Хорошее было время, искреннее… А «Старый Новый год» помнишь?

— Папа этот фильм любит. Так ты купил холодильник?

— Не о холодильниках сейчас надо думать, а о глобальной концепции интерьера.

— Сколько тебе расплачиваться?

— Три года. — Гаривас сел на коробку с книгами. — Три гребаных года. Да это ерунда, люди по десять лет платят.

Гаривас с Ольгой развелись год тому назад. Все это время Гаривас снимал однокомнатную квартиру на Беговой, а две недели назад продал свои акции «Времени и мира», на недостающую сумму взял кредит и позавчера въехал сюда. Квартира была запущенная, несуразная, ванная комната сообщалась с крохотной узкой кухней.

— Что за плакат? — спросил Бравик.

Плакат был красивый. Солнце, встававшее над Upper New York Bay, золотило небоскребы и арки Бруклинского моста.

— Это мне Женька Флейшман привезла в две тысячи третьем. — Гаривас, склонив голову к плечу, смотрел на плакат. — Двадцать восемь звонков из разных автоматов… Господи, двадцать восемь…

— Ты бредишь, что ли? — сказал Бравик.

В ряду странностей Гариваса манера разговаривать с самим собой занимала особое место.

Гаривас отложил плакат и достал из стола бутылку «Катти Сарк».

— Выпьем за переезд. — Он свинтил крышку и глотнул из горла. — У меня есть недвижимость. Я буржуазен.

— Чего ты среди бела дня?

— Давай, мамочка. — Гаривас протянул бутылку. — За переезд.

Бравик сел за письменный стол и раскрыл черный «Acer».

— Есть не хочешь? — спросила Ольга.

— Нет, спасибо… Оль, я хотел тебе сказать насчет квартиры.

— То есть?

— Я дам тебе телефон грамотного юриста. Вовка за квартиру полностью не расплатился. Нужно сделать все, чтобы Виктор унаследовал именно квартиру, а не ту сумму, которая уже за нее уплачена. Я слышал, что банки в таких случаях ведут себя несентиментально.

Ольга посмотрела так, словно хотела что-то сказать, но сомневалась: стоит ли.

— Что, Оль? — спросил Бравик. — Ты что-то хотела сказать?

— Смотри фотографии. Я чай принесу.

Она ушла на кухню, а Бравик придвинул ноутбук и кликнул папку «Photo». Открылось окно с папками: «Крым, 89-й», «Крым, 92-й», «Витька», «Никон, дача, 2002-й», «Терскол, 2005-й». Бравик открыл «Крым, 91-й» и стал проглядывать черно-белые фото. Никон, Ольга, Гаривас и Милютины на катамаране. Скалы рядом с Ай-Данилем, Милютин жарит мидий на железном листе, Катя с Ольгой пьют из бумажных стаканов «Алиготе». Гаривас держит на руках Ольгу. Он же стоит голышом на скале и прикрывает гениталии веером из карт. В Гурзуфе, в маленьком ресторанчике с вывеской «У Валеры», Гена приставил к голове два листка салата. Никон, в Ялте, высовывается из телефонной будки в маске для подводного плавания и с длинной курительной трубкой во рту. Вечером, по галечному пляжу, обнявшись, идут Гена с Мариной. Потом Бравик открыл папку «Терскол, 2007-й». Гаривас и Шевелев стоят на крутом склоне лицом друг к другу и дурачатся: переговариваются, держа у лиц рации «Kenwood». За ними высится изумительной красоты гора с висячим ледником, похожим на цифру «семь».

— Героику разглядываешь? — спросила Ольга.

— Красивые фотографии.

— Просто дух захватывает. Вот, например, эта, — она показала подбородком на монитор, — сделана в тот день, когда у Витьки была температура сорок один. Он даже пить не мог — так ему больно было. Ночью ему вскрыли абсцессы в горле, он потом три дня выхаркивал гной с кровью. А Вова с Шевелевым в это время скакали по Чегету.

Бравик от неловкости кашлянул в кулак.

— Не мог же он там знать, что у Вити лакунарная ангина…

— Отчего ж не мог? Есть такая штука — телефон. Он позволяет довести до сведения настоящего мужчины и бесстрашного райдера, что у его сына второй день температура за сорок и невыносимо болит горло. Теперь это все уже неважно. Но эти фотографии у меня ничего, кроме раздражения, не вызывают.

— Оль, ну стоит ли теперь?

— Бравик, у него был сын. А Вова, понимаешь ли, любил фрирайд и одиночные восхождения. У тебя нет детей, тебе этого не понять. Надо быть беспечной дрянью, чтобы ходить на одиночные, если есть ребенок.

— Оль, остановись. Вовка погиб. И никогда он не был беспечной дрянью.

— У тебя нет детей. А я так просто в бешенство приходила, когда он говорил, что, мол, вам, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни. У Худого тоже нет детей, ему позволительно ломать руки и выбивать суставы. Ненавижу эту инфантильную героику.

В марте две тысячи четвертого, за пять