Все нахмурились, встали, самый старый махнул рукой, и они молча вышли, даже не попрощавшись. Остался он один. Хотел было взяться за какое-нибудь дело, послонялся по двору, остановился и словно бы начал оправдываться перед собой:

— До сих пор все они больно много заботились об общей пользе, видно, потому одни землю купили, другие дома поставили, а деда Митра двор до сих пор плетнем не обнесен. Теперь-то все, кому ни лень, чего только не рассказывают о его отце, а ведь знают-то его только понаслышке. У него спросили бы! Отец пошел мир переделывать да устраивать, а дом свой и своих родных не устроил. Тогда небось никто не позвал его к себе, не укрыл, не позаботился о нем, тогда никто его не уважал. А сколько раз чорбаджии грозились спалить их и репу на том месте посеять! Янаки, церковный староста, где ни встретит мать, все ругался: чтоб не смел дед Митро появляться в здешних краях, мол, из-за него от села один пепел останется… Была бы теперь жива мать да захотела бы она открыть уста… Чего только не навидалась и не натерпелась она от односельчан да и от самого мужа! Он — его сын, он не будет чернить отцовское имя, жене своей, и той про это не расскажет, но сам-то знает: однажды ночью отец его так обидел мать, что она целую неделю крошки не могла взять в рот.

Ранний иней обжег землю, холодный ветер-дунаец обнажал лес, и никому не хотелось выходить из теплого дома. Отца тогда где только не искали! Он не смел ни спуститься с гор, чтобы у кого-нибудь укрыться, ни послать за хлебом. Целый день Янаки с двумя чорбаджиями обшаривали их дом, угрожали матери и лишь поздно вечером убрались и оставили их в покое. Еще дымили сырые едкие головни, еще не закипел облупленный горшок и они вдвоем со слезящимися от дыма глазами раздували огонь, как вдруг распахнулась дверь и вошел отец с ружьем за плечами — мокрые брови нахмурены, глаза горят, как угли.

Мать оцепенела.

— Тебя никто не видел? Ведь стерегут на каждом перекрестке…

Дед Митро махнул рукой и сел, скрестив ноги, посреди дома, словно и перед женой хотел показать свою силу и молодечество.

— Собирай на стол, если у вас есть какая еда — голоден я. От ихнего шума и тарарама мы все только с голоду подохнем.

Они сели вокруг низенького стола, он набросился на еду, а мать то на дверь посмотрит, то на него — и вся дрожит.

— Пять тысяч грошей[8], пять тысяч обещал паша за твою голову, ты это знаешь?

— Хватит скулить! — оборвал ее отец. — Раз обещал пять тысяч грошей, ступай к Янаки, хоть тебе бакшиш[9] достанется! На днях вот так спустился к своей жене Дончо, она его встретила, накормила, напоила, а как только он лег и заснул, утопила его пистоли в воде и сама пошла и впустила турецких сейменов[10]. Надоело ей, говорит, запирать ворота днем, а отпирать ночью — ни в женах жена, ни во вдовах вдова…

Баба Митровица взглянула на мужа из-под бровей, да как полились у нее рекой слезы из глаз, молчит, слова не может сказать. Так он ей отплатил за то, что она одна везла на себе и дом и работу, за то, что тревожилась о нем днем и ночью и сносила укоры родных и соседей. А он знать ничего не хочет: скривил рот в усмешке, сунул кобуры под подушку, бросил на постель ружье и завалился спать.

Мал еще был тогда сын деда Митро, но до сих пор это воспоминание тяжелым камнем лежит у него на сердце, и ни вздохом его не поднимешь, ни годы его не свалят. Матери своей он никогда не сможет забыть!..

Ни дед Митро, ни кто другой, один только он знал и понимал ее. Отец столько раз доводил ее до слез, так неприязненно косился на нее, будто и ей не верил. А когда его схватили сеймены, зарыдала, запричитала Митровица, живого оплакала своего мужа… Тогда уже все село взяло их сторону, потому что опять стали делать набеги черкесы[11]; налетели на соседнюю ярмарку и увели несколько девушек. Как узнал про это дед Митро, подстерег их еще в горах на круче, отбил девушек и никто не посмел дотронуться до них, но на ярмарке стражники схватили его самого. Когда узнали, что его сошлют в Диарбекир, все, кто помоложе, пришли утешать мать. Пустим-де поднос по церкви, чтобы избавить вас от нужды и невзгод… Янаки, церковный староста, уже умер. Общинные дела взяли в свои руки люди, вроде бы готовые всем пожертвовать для народа. Но их посулам век был недолгий: пустили на двух праздниках поднос по церкви — сперва собрали пятнадцать грошей, во второй раз едва семь, а когда на третий праздник пошел сын деда Митро к молодому церковному старосте, тот пожал плечами: «Что я могу сделать, если никто ничего не кладет — у каждого, будто змея в кошельке».

Подумал ли кто-нибудь тогда о них, заглянул ли кто через их завалившийся плетень, увидел ли, как они бедствуют! Мать его и о доме пеклась, и о нем, мальчишке, и даже отцовский долг корчмарю выплачивала. Чужие кудели шерсти чесала и несколько лет подряд в самую Ромынь ходила жать, только чтоб мужнино имя не посрамить…

И счастья не видела его мать. Дед Митро не вернулся. Но она сберегла его честное имя, а теперь этим именем его, сына деда Митро, попрекают…

— Пускай… — махнул он рукой. — Сын деда Митро знает, как продается юначество, знает, чего стоит слава на этом свете. — Про икону деда Митро заговорили! Он хорошо помнит, что было в тот день, когда внесли в церковь эту икону…

Менялись времена, менялись с ними и люди. Узнали, за что заступался его отец, и всех словно совесть стала мучить, что они не почтили его память, и решили они возблагодарить деда Митро. Большим благодарением: заказали богомазам выписать на иконе образ его, святым его сделать. В самый Димитров день поставили эту икону в церкви, собрались все от мала до велика смотреть на нее, и поп вышел из алтаря поведать о его страданиях. И как тут разрыдалась баба Митровица! Все подумали — от радости не могла удержаться. А это у нее в душе поднялось все, что скопилось там за целую жизнь… и единственный счастливый день, до которого она дожила, который увидела, отравили ей горькие воспоминания.

И его она вскормила на этих жалобах и воспоминаниях; он знает,