Если снохи не сумеют ей угодить — дочь возьмет ее к себе. Что, мол, ей куковать одинешенькой в доме — при стольких-то сыновьях и снохах, да и при дочери. Все ее жалеют — и снохи совестятся, и сыновья уважают. Каждой весной вперед ее поле вспашут, в жатву не дадут ее урожаю ни сгореть, ни сгнить… А зимой — заговенье ли подойдет, кумовьев ли принимает кто из сыновей — бабушка Гена рядом с гостями первая сядет, а уж после рассядутся сыновья, снохи, дочь, внуки — всяк на своем месте. Едят, пьют, доброго здоровья друг другу желают, а подойдет время — и в самую лютую стужу она возьмет свой посошок и отправится домой.

В этот дом бабушка Гена вошла после венца, здесь прислуживала свекру и свекрови, здесь детей родила и вырастила, отсюда и мужа на вечный покой проводила. Привел бы младший сын сноху, чтоб было кому закрыть ей глаза, да не пожелал он, буйная головушка, вести хозяйство. Сунул гуслу[12] под мышку, заломил шапку набекрень и пошел гулять по свету. Жив ли, помер ли — она не знает, и весточку ему некуда послать… Соберется ли за длинным столом вся родня, — у нее душа болит, что его нету, постучатся ли в дверь — тут же выглянет — не он ли. А послышится ей во сне заливистая песня его, посреди ночи очнется, подымет голову да взглянет на старую гуслу с порванными струнами, что висит на стене, — и станет ей еще горше.

Нет, не уйдет она из своего дома, не погаснет при ее жизни старый очаг! Дали ей в подружки старшую внучку — чтобы было кому воды в дом принести да с кем перемолвиться словом. Вдвоем-то они и дом побелят, и двор подметут. Годы одолевают старую, и все-таки на грядках под ее окнами целое лето цветут цветы — с ранней весны, когда зажелтеют настурции, до глубокой осени, когда снегом засыплет астры. А приметит она, где что порушилось или возле плетня вылез татарник, — страх ее возьмет.

— Ох, не нынче-завтра, — говорит она внучке, — закроются мои глаза, и все здесь запустеет: дом развалится, двор зарастет бурьяном, угнездится тут всякая нечисть… — И, словно, испугавшись, как бы не пошел в рост сорняк, бросится к нему и вырвет с корнем.

Так она учит и наставляет свою внучку, чтоб сделать ее домовитой хозяйкой. И по воду к колодцу и на хоро не отпустит ее так, а заставит переодеться и принарядиться. А зимой сама велит ей устраивать посиделки в их дому.

Когда девушки и парни соберутся в горнице и буйный огонь запылает в широком очаге, бабушка Гена спускается на посиделки с угощеньем — орехами и черносливом.

— Теперь, — садится она к очагу, — спойте мне песню Нено, которую вы сложили.

Переглянутся, заулыбаются девушки, потупят зарумянившиеся лица, и вдруг из угла затянет песню тонкий девичий голосок. Подружки подхватят — вторая, третья, девушки осмелеют и пропоют заливчатую песню бесшабашного гуслара.

Захватит песня старую мать, и уйдет она в думы о сыновних приключениях и бедах.

…Целый день шутки, насмешки, крик. Целый день все гуляли и веселились. Кто с девушками заигрывал, кто угощался пенистым вином под буками; поздно вечером все парни верхами поскакали в село. Гуслар — первый. Гуслар везде впереди. За ним мчатся, храпят кони-вихри, вольно вьются и треплются темные, черные гривы, и гудит равнина от топанья и гиканья.

Посреди равнины бродячие цыгане рваные шатры раскинули.

— Все мы нынче счастья искали, айда к цыганке, спросим, кому что на роду написано!.. — крикнул молодой удалец, и все наперегонки поскакали к табору.

Гадала на бобах гадалка, и каждому сказала, какая ему судьба назначена. Наконец пришел черед гуслара.

— Эй, черная ведунья, что мне скажешь? — Нено натянул поводья так, что конь его взвился на дыбы.

— Что тебе на роду написано? Скажи вперед, какие подарки отцу с матерью, братьям и сестрам везешь с ярмарки?

— Подарок я сам. Веселье везу!

— Желаньям твоим не сбыться, другая доля тебе назначена. Всех веселить будешь — самого никто не развеселит: каждый будет твою игру слушать — тебе никто не сыграет; вокруг тебя завьется хоро, под твою гуслу плясать будут — тебе столбом стоять посередке, никогда не сплясать со всеми — самому не узнать радости…

Опять поскакали парни, кто поверит гадалке!.. Гуслар снова первый, гуслар впереди. За ним мчатся, храпят кони-вихри, вольно вьются и треплются темные, черные гривы. А ей словно господь вложил в уста роковые слова… Сбылось ли у кого, не сбылось, повезло ли кому, не повезло — никто гусларовой судьбы не разгадал.

Везде его ждут и ласкают, все ему радуются, да и он каждому душу и сердце готов отдать. Дружки его все до одного остепенились, только он не может побороть свое сердце.

— Нено, буйная головушка, Нено, гуслар непутевый, — станет корить его старая мать, — хватит тебе одиноким стебельком стоять на свете! Приведи-ка мне помощницу.

— Которую привести тебе, матушка, — не знаю. Когда они, обнявшись, под мою игру пляшут, румяные, как яблочки, — все мне по сердцу. А стоит оторвать какую от подруг, чтобы привести домой, — желтой, как айва, окажется…

И замолкнут голосистые певуньи, посмотрят на бабушку Гену, а та сидит в забытьи в своем уголке. Поднимет побелевшую голову, и кроткая улыбка озарит ее морщинистое лицо. Откроет рот, словно хочет что-то сказать, да не найдет слов — не высказать ей словами, как тает ее материнское сердце от этой сладкой и горестной песни.

— Так и постарел Нено, — промолвит кто-нибудь в тишине.

— Судьба, не мог он судьбу побороть, — добавит другой.

— Слыхал я от людей с равнины, что несколько лет назад встречали его под Узунджевым. Молод и удал был еще. Где ярмарка — под его гуслу девушки трясут пестрыми юбками, где гульба — его песня слышится. На свадьбах и помолвках на утеху невестиной родне — опять он играет. А кончится веселье, разойдется народ, — гуслар побредет один-одинешенек, чтобы пропить все, чем его одарили. Сидит в корчме, опрокидывает чарку за чаркой, да вдруг схватит гуслу и запоет свою песню:

• У гуслара нету дома,Он родню свою не кормит, —У него одна