Давным-давно спел свою песню возле Стырмена осенней ночью погонщик-загорец, повел буйволов, и сухие листья засыпали его следы в осеннюю ночь. Но до сих пор майскими ночами, лишь повеет предрассветный ветерок и начнет гасить звезды одну за другой, снизу, от реки будто бы свирель послышится, заплачет, замрет, затоскует, и ее напевы заворожат спящее село.

Дремлющие деревья встрепенутся, закачают верхушками, встретятся ветви, листья подхватят летучую песню. У догорающих костров на посиделках кто-нибудь поднимет глаза к побледневшему небу и промолвит:

— Заиграл уже…

— Скоро займется заря. Пошли, — добавит другой.

В предрассветных сумерках разойдутся парни и девушки. Вслед за ними заснуют хозяева с каганцами по хлевам, на дороге заскрипят телеги, выйдут стада, сотни колокольцев зазвенят со всех сторон, и в пробудившемся селе опять заглохнет та песня.

Поднялась и Койна. Дети, годы и заботы уже высосали все силы из ее нежного тела, — она едва доплелась до колодца, освежила опухшее лицо, пригладила поредевшие волосы и снова впряглась в работу.

За домашней маетой и работой в поле она давно забыла думать и о себе и о загорце.

А тогда и Койна и все в селе дивились на него — высокого, стройного погонщика с кроткими, как у серны, глазами, — кто знал, из какого горного гнезда вылетел он, чтобы сложить крылья здесь, на ровной Ромыни? Взмахнул ими, взвился… только песня осталась, робко вслушиваются в нее девушки и парни на поздних посиделках.

Так полностью сбылись слова его отца; тот, когда еще был жив, ему предсказал:

— Не остановишься, не пустишь корни — и ты людей не узнаешь, и тебя никто не узнает. Попомни мои слова. Человек что дерево: где проклюнулся росток, там ему и расти. Сердцевину, бывает, червяк подточит, ветки буря обломает зимой, а все одно — весной зазеленеет, оживет оно, чтобы летом ломиться от плодов. Человек — не ветер вольный, что дует, когда вздумается, — не-ет: негоже ему ложиться и вставать где придется…

Не хотел слушать Бойко, отвернулся и беспечно ответил: «Оставь мне только буйволов! А я везде найду своих и дом налажу». И невдомек парню, как горько было старику слушать такие слова.

Ведь когда жена померла, годовалый Бойко остался на его руках; отец сам его мыл, сам укладывал спать рядом с собой и всегда жалел больше других детей. Прежде чем закрыть навсегда глаза, хотелось ему увидеть, что и он вошел в колею.

Да и Бойко не был виноват в том, что сердце его манил простор — полететь, как журавль, чтобы ни межа, ни река его не остановили. Зубчатые каменистые вершины вокруг села будто отгораживали от белого света и от воли, давили его, и когда ему становилось совсем невмочь, он выводил буйволов, трогался в путь, и отец месяцами его не видел. Когда старик умер, Бойко едва дождался третин[13], а с того дня словно оторвалось его сердце от отцовского дома и от братьев.

В тот день на отцовских поминках он увидел, до чего жадность может ослепить и изуродовать людей: даже и самые близкие не признают друг друга.

Поминки справили. Во дворе еще не убрали с длинных столов. Старики еще доедали, когда на галерею выскочила его старшая невестка с истошным криком:

— Снохи растаскивают свекрово добро!

Одна тянет котелок, другая — сито, третья вцепилась и в котелок и в сито, рвет у них из рук и вопит. На шум тотчас сбежались мужья, и нет, чтобы оттащить жен в стороны, как это сделал старший брат, — сами повели себя как бабы. Сцепились, подрались и бросились хватать что попало.

Только старший брат, хотя ему был оставлен дом и приходилась бо́льшая доля имущества, стоял в стороне и, скрестив руки, смотрел, как все, что отец с матерью и он собирали по крохам всю жизнь — собирали и берегли с такой заботой, — вмиг было разграблено, словно здесь прошли кирджали…[14] Пока наконец и он не выдержал.

Их сестра, вдова, которой не досталось и пары мисок, спустилась в хлев, обвязала теленка своим поясом и хотела его украдкой увести. Она как раз открывала калитку, когда брат заметил ее и кинулся с галереи. Он и так весь кипел, а тут взорвался. Выхватил у нее из рук пояс, вытолкнул ее за калитку, она чуть не пропахала носом землю. Вскочила, повернулась, пошла на него и руганью ее огласилась вся окрестность.

Тогда поневоле решил вмешаться и Бойко.

— И ты туда же! — осадил его брат.

Бойко умолк.

— Тебе чего надо? Иди, забирай, если что осталось после них, — выметайтесь все, чтобы я вас больше не видел!

Камнем легли на сердце Бойко эти слова, но он молча проглотил их и повесил голову, — он в своей жизни еще никому не перечил. Только неприютно стало ему в доме, чужой он был здесь — такой чужой, что не посмел зайти в сарай взять соломы для своих буйволов.

В тот же день под вечер он пошел к хозяину лесопилки и подрядился ехать в извоз. Хотя другие погонщики уже оправились с кладью в горы, Бойко рассчитал: если он завтра пораньше здесь нагрузится, то вечером догонит обоз за перевалом.

Но словно мало было ему позорища в отцовском доме, пришлось еще увидеть…

Ранним утром, как только Бойко вывел свою подводу из ложбины, его взгляду открылись горы, складки которых поднимались и уходили вдаль одна за другой вплоть до самого хребта. За горными вершинами разгорается заря весеннего дня, алеют края белых облачков, разбросанных по небу. На склонах ходит кудрявыми волнами цветущая рожь; из кустов взмыла стая голубей и закружилась над нивами. Дорога вверх крута, Бойко спешит провести свою подводу по холодку, пока слепни еще не донимают буйволов. Он подгоняет стрекалом то одного буйвола, то другого, они тяжело упираются копытами в каменистую дорогу, мотают мордами, из ноздрей у них валит пар. Перед спуском, чтобы не оставить буйволов одних, Бойко снял цепи с дышла и повел их; только прогрохотала его тяжелая телега по мосту перед поворотом, как Бойко остановился, пораженный.

За песчаной осыпью, на склоне, стояла женщина в чем мать родила посреди поля его старшего брата. Он затаил дыхание, не мог поверить своим глазам. Его сестра! Руки скрестила над грудью, волосы рассыпались по плечам…

— Сестрица! — крикнул он и, словно от звука своего голоса, опомнился.

Она резко повернулась, вздрогнула, быстро выдернула несколько колосков и — прежде чем Бойко успел еще что-то сказать — нагнулась, схватила свою одежду и скрылась за холмом.

…По-другому не вышло — надумала