Вдали на краю неба всплыл припозднившийся месяц, и золотистая дорожка пролегла через облитую росой равнину. Село и луга овеяла тихая майская полночь, листья, объятые мирной дремой, перестали шептаться. Один только размечтавшийся погонщик не мог успокоиться. И легко и сладко было мечтать одному в ночи, потому что уже с рассветом он опять устремится вдаль через поля и леса. А что же она?
Видно, неплотно ткала Койнина мать на кроснах, вот почему как пошли в селе судачить и сплетничать про Койну с того вечера, так несколько дней не умолкали. Бойко и раньше все знали и любили, радовались ему, как родному. Только издалека послышится его свирель — стар и млад высыпает за ворота. Все двери перед ним открыты, все привечают его, шутят с ним. И никому не колют этим глаза. А Койна боится даже через плетень украдкой на него посмотреть, и все равно — раз ее отец первый позвал парня в дом — все на нее косятся, будто знают про нее невесть что… А после того, как Бойко проводил ее с посиделок домой, она уже и вовсе ни с кем не смела заговорить.
Больше всего боялась Койна, что эти сплетни дойдут до отца, как она тогда посмотрит ему в глаза? И в эти дни каждый вечер, когда дед Добри возвращался домой, Койна робко прислушивалась, о чем он говорит с матерью, и украдкой приглядывалась к отцу: не прослышал ли чего.
Ей было невдомек, что дед Добри сам когда-то был молод, что он взял свое от молодости и пропускал мимо ушей людские пересуды. Изо всех детей остались у них сын да дочка, и старики дрожали над ними. В позапрошлом году они женили сына, и прошлой весной тот уехал в чужие края, польстившись на большие заработки. А в нынешнем, коли посчастливится, и Койну пристроят. Не такие уж они и зажиточные, а на богатство не зарятся. Ведь всего-то сын да дочка — на них хватит. Даже если зятя примут в дом, и на него хватит.
Загорец пришелся по нраву старикам. Они не знали, из какого он села, какого рода, но тому, кто хоть раз встретил кроткий взгляд Бойко и послушал его игру — словно то не свирель, а сердце его пело, — больше ничего и не требовалось… И когда деду Добри повстречался Бойко, возвращавшийся с извоза, он сам позвал парня остаться у них, помочь управиться с жатвой.
Погонщик ехал один… Другие, как только сгрузили бревна, поспешили домой прямиком через горы, чтобы вернуться к началу страды. А Бойко поехал по дороге на Стырмен, вьющейся среди полей. Пшеница уже созрела на всей равнине, по обе стороны дороги гнулись под тяжестью плодов фруктовые деревья, повсюду чувствовалось, спокойное ожидание, словно мать-земля едва удерживала благодать над своими хлебородными бороздами.
Повеял вечерний ветерок, зашумели нивы — погонщик только что свернул на проселок, который вел по излучинам реки к селу, когда кто-то его окликнул.
— Здравствуй, Бойко.
Он повернул голову и увидел деда Добри, который шел к нему по узкой тропинке через высокую коноплю.
— Ты что это едешь пустой, сам по себе — где твой обоз? — спросил Койнин отец и пошел рядом.
— Не нашлось для меня подряда, — смущенно пробормотал Бойко. — А другие поразъехались — у нас уже косят.
— Ох, — подхватил дед Добри, — мы-то откосились, теперь как бы управиться с жатвой. Сын, мой помощник, не вернулся, а работы по горло, только поспевай… Ты нынче не при деле — не хочешь ли остаться подсобить?
— Ну…
— На десять деньков, — уточнил старик. — У нас теперь не упросишь никого, сули хоть золотые горы.
— Коли на десять деньков — останусь, — согласился погонщик и тут же подумал о своем: теперь хоть от зари до темной ноченьки… ее отец сам его позвал; теперь никто из здешних парней не посмеет его задирать…
И наутро, когда с восточных вершин едва начали спускаться стада облаков, Бойко и дед Добри с домочадцами уже стояли на меже своей нивы. Повсюду семьями собираются работники. Солнце медленно движется по ясному небу, словно нарочно мешкает, чтобы успели управиться до темноты труженики-жнецы. И вот уже согласно звенят серпы в проворных руках, на оголенное жнивье ложатся один за другим пучки колосьев, и вслед за жнецами шагают вязальщики и ловко вяжут тяжелые снопы.
Вместе со всеми жнут и Добревы. Их нива невелика; хватает одного помощника. Старая Добревица, ее сноха и Койна умело орудуют серпами, за ними собирают пучки колосьев дед Добри и Бойко, а в стороне сладко спит внучка в марлевой люльке, подвешенной на сливу у межи. Бог дал сам-три, сам-четыре уродилось зерно, брошенное весной в рыхлые борозды. Только Бойко движется как-то нехотя.
— Не получается у меня, — мотнул головой загорец.
— Постой, кто тебе сказал, что не получается! — засмеялся дед Добри. — Это тебе не буйволов подстегнуть да гнать, куда хочешь, — ты только посмотри!..
Бойко повернулся, посмотрел: по жнивью разбросаны снопы, словно нарубленные чурбаны, — и опять нагнулся собирать пучки колосьев. Где-то вдалеке запела голосистая жница, другие подхватили, и протяжная песня понеслась над равниной.
Но скоро песня стихла, словно ее придавил тяжелый зной, сгустившийся над нивами и лугами. Солнце остановилось посреди неба, оглушительно трещат кузнечики, и только жнецы молча наступают, оставляя за собой сжатые полосы.
Бойко словно ошалел, словно его связали: то с одной стороны дернет его пучок, то с другой — и он беспомощно мотается между ними, чтобы успевать подбирать.
…И так, будто муравей, ползать по земле? — повернул он голову и посмотрел на деда Добри. Хозяин и его семья выбивались из сил, чтобы убрать хлеб. Взмокшие рубашки прилипли к спинам, поясницы разламываются: капли пота стекают с морщинистого загорелого лба деда Добри — никто вроде бы и знать не хочет ни жары, ни усталости.
Расплакался ребенок в люльке; мать едва оторвалась от работы, чтобы дать ему грудь.
Бойко опустил голову и опять подумал: да и как им не ползать, ровно муравьям, коли они работают не поднимая головы, а что останется от красоты и силы — дети высосут у них из груди… И мать и отец разрываются на части — тут один ревет, там другой захворал, — рвешься во все стороны, а оставь детей — вся душа за них изболится… — Погонщик тряхнул головой. — Не по нему это — гнуться под низкой крышей: утром выходить из дома, вечером возвращаться с женой; пахать, жать и детей плодить…
Молодайка сунула