Страдная пора. Так трудились на жатве Добревы каждый день, пока не сжали все полосы, не свезли с поля все снопы и не вернулись на молотьбу в село. Не выдержал до конца с ними Бойко. Уже на второй день у него заболела душа, не по нутру была ему эта работа, опротивела, и рано утром на третий день, никому не сказавшись, он вывел буйволов и уехал. Старая Добревица со снохой переглянулись: то ли не угодили ему чем, то ли кто из них обидел его словом, что уехал он от них и даже не попрощался. А дед Добри нахмурился, поворчал и махнул на него рукой — без людской помощи столько лет как-то справлялся, и теперь не даст осыпаться своему зерну…
Ни словечка не проронила против загорца только Койна, но не посмела при невестке и заступиться за него перед отцом. Хотя загорец и ветрогон, такой он был ей словно еще больше люб: она не могла слышать о нем худого слова…
Он, может, опять вернется, думала она. Отец перестанет серчать, все забудется, словно и не было. Тогда она сама ему скажет, чтобы он остался у них, хватит, мол, мыкаться бесприютному…
Убирала ли снопы в поле, хлопотала ли по хозяйству, она то и дело прислушивалась, не донесется ли издалека его свирель.
Напрасно она томилась, напрасно мечтала о нем по ночам — дед Добри уже отказался от него и совсем о другом повел речь, когда к ним на гумно пришла ее тетка их навестить.
— Ты про загорца забудь. Он сам лучше всех знал, что он не для нас — и хорошо сделал, что вовремя отсюда убрался. Если хочешь добра Койне, приглядись к сыну своей золовки. Его отец еще весной, когда пахали, мне намекал. И почто мы ее тогда не засватали! Дочь у нас одна — хочу ее выдать в дом, где и нас знают, и мы всех знаем. Недосуг мне возиться с человеком, который палит из ружья по звездам…
Койна, которая посреди гумна отгребала солому с матерью и невесткой, выпустила вилы из рук, и ее чуть не зацепило молотилкой. Она знала, отцовскую волю не сломишь, и раз сказал дед Добри, он от своего не отступит. Что ей делать? Решится ли она заговорить о Бойко? Матери еще сказала бы… А вот отцу? Да и загорец, кто его знает, куда погнал своих буйволов, заиграл и… Болит ли у него сердце по ней? До сих пор ни разу слова не обронил…
Койна беспомощно огляделась — кто скажет, что ей делать? Дед Добри сидит с ее теткой в тени под ворохом соломы и оглядывает тучное гумно; мать и невестка отгребают вилами и отбрасывают солому; лошади кружат вокруг столба, словно бороздят море золотого зерна.
И только когда отмолотились и взялись за уборку кукурузы, однажды поздним вечером послышалась свирель загорца. Койна уже покорилась отцовской воле. Мать и тетка нажали на нее, и ей некуда было деваться… А как заиграла где-то у реки в лощине свирель, дочка деда Добри, лущившая кукурузу на посиделках у соседей, вскочила и чуть не полетела сама навстречу погонщику. Парни и девушки, все подняли на нее глаза.
— Постой, постой, Койна, он сам тебя найдет.
— Пускай приходит, поиграет нам, — хмуро процедил один из парней.
Две девушки в один голос набросились на Койну:
— Твоя тетка тебя уже засватала, и жених твой здесь — вон он, а тот заявился морочить тебе голову…
Койна сникла и села на свое место, а парни стали перешептываться, и двое отделились и направились к калитке.
Голос свирели прозвучал над дворами села и смолк. Все насторожились, украдкой поглядывая на Койну. За плетнем, на дороге послышались легкие шаги, кто-то подошел к калитке и постучал.
— Кто стучит? — спросили притаившиеся у калитки парни.
— Это я, — отозвался Бойко.
— Мы тебя не знаем. Кого тебе надо?
— …Никого. Я пришел к вам на посиделки, — смущенно пробормотал погонщик.
— Нам чужаков не надо!
— Иди туда, откуда пришел! — сказали, как отрезали, парни.
— Отцепитесь от загорца, что он вам сделал… — подала голос Койнина подружка, та, что собрала посиделки. — Пускай заходит. Мы дадим ему вареной кукурузы, а он нам сыграет…
— Отстаньте от него, чего вы от него хотите… — вмешалась наконец и Койна.
— Это наше дело, — парни вернулись на свои места, и ни одна из девушек не решилась заступиться за загорца. А он молча повернулся и зашагал к реке, к своей подводе. Собаки увязались за ним и до околицы провожали его лаем. Но он даже не обернулся, чтобы их отогнать.
— Неужто я стану плясать под их дудку, и связываться с ними не хочу… — махнул рукой Бойко и, словно досадуя на самого себя, стал себя корить. — За все лето он ни разу не остался без подряда на равнине, и дернуло же его вернуться сюда! Чтобы здесь перед ним выхвалялись и высмеивали его перед девушками. Да и девушки хороши, и Койна не лучше, коли они позволяют этим слюнтяям верховодить… И зачем он не поехал с обозом за каракачанской овчиной? Ведь звали! До самого Царьграда пела бы его свирель. Уехал бы он с ними, только его и видели… И зачем он свернул к Стырмену, словно его на веревке тянули…
На этот раз погонщик рассердился и на себя и на парней, да и на Койну тоже, и рано утром, еще затемно, запряг буйволов и тронулся в путь, чтобы никогда больше здесь не показываться.
Осердясь, он совсем забыл, что бросил обоз и своих товарищей, чтобы прийти к деду Добри с повинной головой — он до сих пор мучился и краснел от стыда, вспоминая, как сорвался тогда с жатвы. — С какой стати дед Добри будет считать его беспутным бродягой, а Койна слушать, как его бранят и поносят, — думал он. И решил, что обязан вернуться, сказать ему прямо: такой, мол, он был сызмальства, как остановится — заболит душа, и невмоготу ему!.. Койнин отец — человек понимающий, он не станет его виноватить, а если и побранит, и поучит — его слово все равно что отцовское… — Бойко распряг буйволов возле реки и направился к деду Добри, когда заметил посиделки в соседнем дворе. «Может, и она там», — подумал он и решил зайти, сначала узнать что-нибудь у нее самой.
Разве не носила загорца всегда бессчастная судьба по свету! Понесла и теперь, и он уже нигде не мог остановиться: когда ехал с кладью, когда просто, чтобы выпасти буйволов, и так до поздней осени он колесил по всем дорогам и проехал мимо всех сел.