Как ушел с рассвета в луга, так едва к обеду вернулся дед Милко. Он было прилег подремать, но когда солнце начало клониться к закату, поднялся — не сиделось ему дома — взял свою палку и опять отправился к косцам. Мита углядела из садика отца, спрятала под передником букетик и пошла между гряд: будто полет цветы… Причудница! Дед Милко свернул вверх мимо подстриженных тополей, словно ничего не заметил: девочка воткнула букетик в косы и, пока старик поднимался по дороге, вскинула коромысло на плечо и побежала за водой.

Хотя она и самая младшая в семье, балованная дочка, ее научили уважать мать и не перечить отцу, — ведь тем, кто не почитает старших и не признает родных, нет и божьего благословения. Всем до последнего сельчанам известно доброе имя деда Милко — он никогда не оставлял без помощи соседа в нужде и не закрывал свою дверь ни перед кем. За это, говорят в селе, и наградил его господь и здоровым потомством и добром. Его нивы, луга, виноградники не окинешь взглядом, не объедешь на коне. В трех поколеньях уже течет его кровь, трех рядов столов едва хватает в заговенье, чтобы усадить его домочадцев. И всех сыновей и зятьев он сам приставил к делу, чтоб они не знали невзгод. Весной, как только зазеленеет лес, они выводят лошадей и разъезжаются по ярмаркам. Каждый едет, куда велено, и делает, что назначено. Дед Милко остается дома и распоряжается. Он знает, когда наливается колос, когда созревает, когда убирать сено… глядишь, явится подрядчик с работниками. Отмолотятся, наполнят амбары, и в плетеных коробах повезут с поля золотистые початки, завалят ими сушильни и дворы. Пойдут посиделки и хоро[3], пока не облущат кукурузу, а там нальются полупрозрачные, как тающие гра́дины, виноградные гроздья. И снова радость — сборщицы возьмут кривые ножи и корзины, дюжие мужики взвалят на спины полные короба, и в широких сенях из чанов хлынет обильное сусло. Вот тогда, собрав долги, возвратятся из разных мест с полными кошельками сыновья и зятья. — Выходите встречать их, стыдливые молодки, детишки, выходи, старая мать, в переметных сумах каждому привезен подарок. И пойдут застолья, крестины, помолвки, огласится весельем просторный дом.

Так шло испокон века. И пока в согласии и довольстве живет семья деда Милко, господь его не оставит. Стар он, но еще крепок и бодр, всех своих детей поднял на ноги и надеется, что бог продлит его дни и он дождется внука и от самой младшей дочери.

Мита еще мала. Только теперь она станет помощницей матери, начнет ткать себе приданое, а когда заневестится — парни будут похаживать вокруг их усадьбы да заглядывать через плетень. — Вон она порхает, словно не касаясь земли, как перепелочка, что трепещет крылышками в пожелтевшей ржи. Не хочется ей наполнять ведра из желоба, хотя отец подвел воду ближе к дому, — побежала наверх к источнику — родник там чистый, как слеза. Тропинка вьется по зеленым лужайкам, в траве пестреют, как легкие бабочки, белые и желтые ромашки, гвоздики, золототысячник, только посмотри… будто самодивы[4] их разбросали. А на только что скошенных лугах еще не убрано сено — легкий свежий запах горных цветов наполняет и тревожит грудь. Разрумянившаяся, она поставила ведра на бережок, подошла к роднику и загляделась на свою гибкую фигурку, которая дрожит в воде, зеркальной в тени от кривой дуплистой ивы.

…Да она выросла — уже девушкой стала! Легкие кудри осеняют ее лицо, под тонкими бровями светятся голубые очи, под расшитой рубахой вздымается юная грудь — и вправду девушка! Она вслушивается в переливчатую песню ручья, в безмолвные речи цветов, в тихие вздохи перистых веток — все это ей открылось впервые.

— Заневестится она. Наденет длинную юбку, повяжется по брови большим платком, и уже не с девчонками-подростками будет отплясывать хоро.

Ее ясное лицо еще гуще зарумянилось; она прикусила нижнюю губку и не успела вспомнить о своих ведрах, как с другой стороны, на берегу, заросшем медуницей, появился безусый паренек, который пришел вымыть ложки косцам к ужину.

— Ты одна, Мита?

— Одна, Динко. Пришла за водой… — и стала озираться вокруг, как пугливая птичка.

Сколько раз ей встречался Динко, сколько раз в виноградниках она выпрашивала у него зеленые орехи, чего же теперь застыдилась — не смеет поднять на него глаз. Глядя на нее, и он смешался и забыл, что хотел сказать…

Солнце прибрало из низин золотистую бахрому своих лучей, в листве зашумел вечерний ветерок: заколыхались тени возле них, а в подернутой рябью воде под ивой шаловливо сблизились их склоненные головы и ветви сплели над ними венец. И оба склонив головы, молчат.

Вдруг она вздрогнула и бросилась бежать. Динко проводил ее смущенным взглядом. — Разве кто гонится за ней, что она бежит, расплескивая ведра?..

Наверху, со стороны покоса, показался дед Милко, за ним скрипят телеги, а Мита спешит спуститься в ложбину — не смеет оглянуться, боится, как бы ее не заметил отец.

Говорили ему… В тот вечер мать вышла из кошары с полным ведром молока и остановилась у ворот перед ним.

— Хватит, Косё, хватит играть… И месяц вот-вот