* * *

Глубины тропосферы. Самое сердце шторма. Утесы из аммиака и воды вздымаются на нашем пути. Атмосферные океаны, расколотые на мельчайшие капли, на кристаллы. Они врезаются в наш астероид на скорости звука и либо мгновенно замерзают, либо каскадами отражаются в пространство, в зависимости от настроения. Молнии сверкают повсюду, выжигая у меня в сознании мимолетные остаточные образы демонических лиц и огромных когтистых рук со слишком большим количеством пальцев.

Каким-то образом палуба у меня под ногами остается неподвижной, даже под действием судорог умирающего мира. Я же не могу до конца подавить свое недоверие: несмотря на тяжесть двух миллионов тонн базальта и черной дыры в придачу, кажется бесконечно странным, что нас не швыряет вокруг, как пылинку в аэродинамической трубе.

Я отключаю видеопоток и весь этот хаос исчезает, сменяясь видом автоматов, переборок и жил прозрачного кварца над инженерной палубой. Я провожу немного времени, наблюдая за запуском автоматических конвейеров, за тем, как в вакууме, за обзорным периметром, заканчивается сборка обслуживающих дронов. Даже в самом лучшем случае у нас будут повреждения. Камеры, ослепленные сверхзвуковыми иглами льда или волнами кипящей кислоты Туле. Усы антенн дальнего наблюдения, оплавленные жаром Суртра. В зависимости от того, что именно сломается, может потребоваться целая армия, чтобы устранить повреждения, после того, как мы завершим наш маневр. Вид строящихся солдатиков Шимпа придает мне немного уверенности.

На какое-то мгновение мне кажется, что я слышу слабый скрежет где-то в отдаленном коридоре. Пробой? Разгерметизация? Но сигналов тревоги нет. Возможно просто один из жуков-мобилей пробуксовывает на повороте в поисках станции зарядки.

А вот сигнал у меня в голове мне уже не мерещится: вызов с мостика, от Хакима.

— Ты нужен здесь, — говорит он, как только я открываю канал связи.

— Я на другой стороне от…

— Пожалуйста, — говорит он и сбрасывает мне видеопоток с одного из носовых кластеров наблюдения, направленных прямо в небо.

Какая-то деталь рельефа возникает из монотонности сплошной облачности: яркая выпуклость на темном небосводе, как будто кто-то давит пальцем на крышу мира. Невидимая в видимом спектре, скрытая потоками аммиака и ураганами углеводородов, в инфракрасном диапазоне она светится, как тлеющий уголек.

Понятия не имею, что это такое.

Я провожу воображаемую линию через оба конца червоточины:

— Оно точно на нашем векторе смещения.

— Ясен хрен, что оно точно на векторе. Мне кажется, червоточина его каким-то образом… провоцирует.

И оно излучает на уровне двух тысяч Кельвинов.

— Зато мы уже внутри звезды, — говорю я, надеясь, что Хаким воспримет это как хорошую новость.

По крайней мере, всё идет по расписанию.

* * *

У нас совсем нет информации. Мы не знаем, как далеко мы от верхней границы: она продолжает удаляться высоко над нами. Мы не знаем, насколько мы близко к ядру: оно продолжает распухать, освобождаясь от веса срываемой атмосферы. Всё, что мы знаем, это то, что когда температура над нами начинает подниматься – мы снижаемся. Давление поднимается под нами – мы поднимаемся. Мы как крупинки в чреве рыбы посреди пустого океана: концепции «поверхности» и «дна» для нас одинаково гипотетичны. Ни один из наших ориентиров не статичнее нас самих. Шимп показывает приблизительные вычисления, основываясь на силе притяжения и инерции, но даже это скорее догадки, учитывая искажения локального пространства-времени, вызванные нашей червоточиной. Мы растянуты вдоль вероятностной функции и ждем, пока коробка откроется, чтобы Вселенная могла посмотреть, живы мы или уже мертвы.

Хаким смотрит на меня сквозь объем монитора, и его лицо мерцает светом сотен видеопотоков обзорных камер.

— Что-то не так. Мы должны были уже пройти.

Он повторяет это весь последний час.

— Вариативные отклонения неизбежны, — напоминаю я ему. — Модель…

— Модель, — он выдавливает короткий горький смешок, — которая основывается на всех этих зеттабайтах данных, что мы собрали во все те другие разы, что мы ловили попутку, чтобы пролететь через красный гигант. Модель ни черта не стоит. Одна-единственная вариация магнитного поля – и мы уже летим вниз вместо того, чтобы лететь наружу.

— Мы всё ещё здесь.

— В этом-то и проблема.

— Снаружи все еще темно, – говорю я, имея в виду, что атмосфера всё еще достаточно плотная, чтобы не пропускать ослепляюще яркий свет внутренностей Суртра.

— Темнее всего – перед рассветом, — говорит Хаким мрачно, показывая на то самое светлое пятно в инфракрасном обзоре верхней полусферы.

Шимп все еще не может объяснить, что это такое, несмотря на то, что запихивает в свои уравнения все доступные потоки данных в реальном времени. Все, что мы про это знаем, это то, что оно стоит точно на нашем векторе смещения и становится всё горячее. Или ближе. Сложно сказать – сенсоры не дают точных данных на этой дистанции, а высунуть голову из облаков, чтобы посмотреть получше, мы не можем.

Чтобы это ни было, Шимп не считает, что нам стоит об этом беспокоится. Он говорит, что мы почти прошли.

* * *

Шторм уже не замерзает, сталкиваясь с нами. Он шипит и плюется, мгновенно превращаясь в пар. Непрекращающийся стробоскоп молний подсвечивает небо и возвышающиеся монстры из метана и ацетилена движутся набором стоп-кадров.

Так мог бы выглядеть разум Бога. Если бы Он был эпилептиком.

Иногда мы оказываемся на пути божественного синапса прямо во время разряда: миллион вольт ударяет нам в корпус, и очередной кусок базальта осыпается в окалину. Или «Эри» слепнет на еще один глаз. Я уже потерял счёт выжженным камерам, антеннам и тарелкам радаров. Я просто мысленно добавляю это к списку потерь, наблюдая, как еще одно окно вспыхивает и гаснет на мозаике экрана.

Хаким так не делает:

— Проиграй еще раз, — говорит он Шимпу, — вот тот видеопоток. Прямо перед тем, как он выгорел.

Последние моменты жизни последней жертвы: покрытая кратерами поверхность «Эри»,