самом шикарном отеле, зайти в любой ресторан, пить дорогие вина и покупать Джульетте и племянницам дорогие игрушки, но только дело было в том, что у Нэша не было ни малейшей тяги к роскоши. Он всю жизнь жил, можно сказать, в бедности и ни о чем таком даже не думал, так что, когда иссякла прелесть новизны, он вернулся к прежним привычкам, ел простую пищу, останавливался в дешевых мотелях и только лишь иногда покупал себе что-нибудь из одежды. На книги и пленки он тратился, но это было и все. Главным достоинством денег оказалось не то, что на них можно все купить, а то, что, когда они есть, о них можно не думать. Когда же пришло время снова о них вспомнить, Нэш заключил с собой сделку. Он будет ездить до тех пор, пока у него не останется двадцать тысяч, а потом поедет в Беркли и сделает Фионе предложение. На этот раз он не струсит и действительно сделает.

Он протянул до конца июля. Но как раз тогда, когда все, казалось бы, встало на свои места, счастье вдруг от него отвернулось. Прежний приятель Фионы, с которым она рассталась за несколько месяцев до того, как встретиться с Нэшем, передумал и вернулся назад, так что Фиона, выслушав Нэша, вовсе не запрыгала от радости, а битый час прорыдала, объясняя ему, почему им больше нельзя встречаться. На тебя, Джим, нельзя положиться, повторяла она. На тебя нельзя положиться.

В глубине души Нэш знал, что она права, однако легче ему от этого не стало. Он уехал из Беркли злой и обиженный. Злость и обида жгли его потом еще не один день, и, даже когда начали утихать понемногу, он не сразу пришел в себя, страдая дольше, чем в первый раз. Гнев сменился меланхолией, и он ничего не чувствовал, кроме унылой, бесконечной тоски, как будто бы все, на что ни падал его взгляд, тотчас начинало блекнуть и терять краски. Он решил было подыскать себе работу в Миннесоте, перебраться туда, но совсем немного тешился этой затеей. Он тогда даже подумал, не вернуться ли в Бостон и попроситься назад, но душа не лежала ни к тому, ни к другому, и вскоре Нэш выбросил все это из головы. Он продолжал бродяжничать до конца июля, просиживая за рулем больше, чем раньше, доводя себя временами до полного изнеможения: он не вылезал из машины по шестнадцать, семнадцать часов, будто бы в наказание был обязан теперь проверить себя на прочность. Вскоре Нэш начал понимать, что он на грани, и если срочно что-нибудь не придумает, то так и проездит до тех пор, пока вовсе все не растратит. Приехав в Нортфилд в начале августа, он пошел в банк, где закрыл счет, забрал наличными все, что еще оставалось от наследства, — небольшую, аккуратную пачку стодолларовых бумажек, которую он положил в перчаточный ящик. Ему казалось, что, глядя на пачку, будет легче контролировать ситуацию, так, будто бы по таявшей пачке отмерял, сколько ему осталось. Он принудил себя к самой жестокой экономии и две недели ночевал в машине, но прибыль оказалась ничтожной, а он каждый день просыпался разбитый, и негде было даже умыться. Так не пойдет, сказал себе Нэш, это не выход. Тогда он решил побаловать себя, для чего отправился в Саратогу и снял номер в отеле «Адельфи». На ипподроме в то время как раз начинались скачки, и Нэш, в надежде пополнить свои капиталы, проторчал в Саратоге целую неделю. Он был уверен, что счастье опять вот-вот повернется к нему лицом, но ему чаще не везло, хотя несколько раз повезло по-крупному, и в результате, когда он заставил себя убраться из этого места, денежек только убыло. К тому времени он прожил за рулем один год и два дня, и у него оставалось чуть больше, чем четырнадцать тысяч.

Нэш старался держать себя в руках, однако понимал, что таких еще месяц-другой, и он ударится в панику. Он решил поехать в Нью-Йорк, но спешить еще было некуда, и потому он поехал не по шоссе, а опять боковыми дорогами. Нервы и так на пределе, сказал он себе, а в спокойной поездке он, быть может, немного расслабится. С утра пораньше он позавтракал в Спа-сити, а около десяти уже был где-то посреди Датчеса. Большей частью он там все время плутал, но, поскольку ему все равно было, куда он заехал, он даже не заглядывал в карту. На подъезде к деревне под названием Миллбрук он сбросил скорость до тридцати или двадцати восьми миль. Он ехал по узкой двухрядной дороге, где за десять минут ему не попалось ни одной машины, а по обеим сторонам тянулись луга и конные фермы. С вершины одного пригорка, откуда дорогу видно было на несколько сот ярдов, он вдруг заметил человека, шагавшего по обочине. Человек этот составлял неприятный контраст с идиллическим пейзажем: оборванный, тощий, он шагал согнувшись, шатаясь и оступаясь, словно вот-вот упадет. Сначала Нэш принял его за пьяного, но потом подумал, что для пьяного рановато, вряд ли бы кто успел набраться в такой час до такого состояния. Нэш редко подбирал попутчиков, но в тот раз невольно притормозил, чтобы лучше понять, в чем дело. Человек на звук тормозов оглянулся, и Нэш увидел, что у того неприятности. Он был намного моложе, чем показалось со спины, лет двадцати двух, двадцати трех, не больше, и был очень сильно избит. Одежда на нем была разорвана, лицо в ссадинах и синяках, а судя по тому, как незнакомец смотрел на приближавшуюся машину, он, кажется, понятия не имел, в какую ему нужно сторону. Инстинкт подсказывал уезжать отсюда немедленно, однако оставить человека в беде Нэш не смог. Не успев даже сообразить, что делает, Нэш остановил машину, опустил с пассажирской стороны стекло и, подавшись к нему, спросил, не нужна ли помощь. Так в его жизнь вошел Джек Поцци. И, к счастью или к несчастью, так все и началось в конце лета, ясным, хорошим утром.

2

Поцци принял приглашение молча — кивнул, когда Нэш предложил подбросить его до Нью-Йорка, и забрался в машину. Когда он, скрючившись, сел на сиденье, вид у него был такой, будто бы он готов уехать куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Он был избит, испуган, в глазах стоял страх, словно парень ждал, будто его снова вот-вот догонят и снова изобьют. Машина тронулась с места, и Поцци от толчка закрыл глаза, застонал, но опять не