и ссоры, а поскольку он был младше на два с половиной года, ему доставалось больше. Расплывчатые воспоминания того, как отец оторвал кричащего Бобби от него каким-то дождливым днем, как приемная мать бранила Бобби за слишком грубые игры, как пнул умыкнувшего из его рук игрушку Бобби в голень. Но не всегда между ними царили войны и сражения, бывали затишья и перемирия и добрые времена; и, начиная с возраста семи-восьми лет, когда Бобби было десять-одиннадцать, он помнит, что начал хорошо относиться к брату, можно сказать, что и любить брата, и тот ответил ему тем же. Но они никогда не были близки, как могут быть близки братья, хоть и ругающиеся между собой; и без сомнения причиной тому была искусственность братства их семьи — каждый из них хранил верность в глубине души только своему родителю. Нельзя сказать, что Уилла была ему плохой матерью, или его отец был плохим отцом для Бобби. Наоборот. Взрослые были очень близки друг другу, и их отношения были крепкими и на удивление далекими от возможных проблем, и каждый из них сделал бы что угодно, чтобы у детей не возникло и тени сомнения в их привязанности у ним. Но все же оставались совершенно невидимые линии напряжения, микроскопические трещинки, напоминающие о нецельности их семьи. Фамилия Бобби, к примеру. Уилла была Уилла Паркс, а ее предыдущий муж, умерший от рака в тридцать шесть лет, был Нордстром; и Бобби тоже был Нордстром; и от того, что он был Нордстром четыре с половиной лет, Уилла так и не решила поменять фамилию на Хеллер. Она подумала, что смена фамилии смутит Бобби, а если честно — она не смогла стереть последнее напоминание о своем первом муже, который любил ее и ушел из жизни ни по чьей вине; и лишить сына его фамилии она восприняла бы как смерть мужа во второй раз. Прошлое тогда стало частью настоящего, и призрак Карла Нордстрома был пятым членом их семьи, чье отсутствие оставило след на Бобби — брата и не-брата, сына и не-сына, друга и врага.

Они жили под одной крышей, но кроме факта, что их родители были мужем и женой, у них было очень мало общего. Темпераментом и видом, склонностями и поведением, всеми критериями, описывающими личность, они были различны, глубоко и несочетаемо различны. С течением лет каждый из них ушел в свое собственное окружение, и, достигнув юношества, они редко пересекались друг с другом, за исключением семейных ужинов и походов в гости. Бобби был открытый, веселый и легкий на подъем, но при этом ужасный ученик, ненавидящий школу; и из-за неосторожного и бунтарского поведения он получил клеймо проблемного. На его фоне младший сводный брат постоянно получал высшие оценки по всем предметам. Хеллер был тихий и замкнутый, Нордстром был весь наружу и неугомонный; и каждый из них думал, что жить по-другому было бы совершенно неправильно. И ко всему прочему, мать Бобби была профессором английского языка в университете Нью Йорка, женщиной со страстью к книгам и идеям: как трудно, должно быть, было для ее сына слышать ее похвальбы Хеллеру за академическую успеваемость, ее радость от того, что тот попал в школу Стайвезант, и разговоры за ужином о черт-их-подери-с-их экзистенциализмом. В возрасте пятнадцати лет Бобби затянуло в марихуану, и он стал одним из тех подростков с остекленевшими глазами, блюющих на выходных вечеринках и подторговывающих наркотой. Сухарь Хеллер, плохиш Нордстром, и им никогда не сойтись. Словесные перестрелки случались иногда с обоих сторон, но до драки не доходило — тут вмешались законы генетики. Когда они оказались на дороге в Беркшайрс двенадцать лет тому назад, шестнадцатилетний Хеллер был ростом чуть ниже шести футов и весил сто семьдесят фунтов. Нордстром, субтильных кровей, был ростом пяти футов и восьми дюймов с весом сто сорок пять. Неодинаковость лишила любого шанса на бой. Так выходило, что они принадлежали разным весовым категориям.

О чем они ругались в тот день? Какое слово или предложение, какие слова и речи так разозлили его, что он потерял контроль над собой и толкнул Бобби на землю? Он не может отчетливо вспомнить. Столько было сказано во время их ссоры, столько обвинений пролетело от одного к другому, столько скрытой враждебности вылезло наружу в страстных и мстительных выбросах, что ему трудно остановиться на чем-то одном, особенно зацепившем его. Поначалу все было очень по-детски. Раздражение от невнимательности Бобби, еще одна глупость из многих глупостей, как может он быть таким безмозглым и беззаботным, посмотри, куда ты нас завез. Со стороны Бобби — раздражение от нудного брата, зудящего о чепухе, его ханжеская правильность, превосходство всезнайки, долбящего его столько лет. Обычное дело между юношами, между взрослеющими юношами, ничего тревожного. Но тогда, с тем, как нарастало напряжение между ними, и Бобби начал заводиться не на шутку, их ссора достигла самого дна, самого горького дна, что запахло кровью. Ругань перешла на семью, не только на них двоих. О том, как Бобби не хочет быть отщепенцем в святом семействе, как ему противно видеть материнскую привязанность к Майлсу, как он наелся наказаниями и запретами, завалившими его бессердечными, злыми взрослыми, как он не может больше слышать ни одного слова об академических конференциях и издательских делах и почему эта книга лучше той — он устал от всего этого, устал от Майлса, от его матери и приемного отца, от всех в этом чертовом доме, и он никак не может дождаться того, чтобы уехать отсюда в колледж в следующий месяц, и если он даже и бросит учебу, он покончил с ними со всеми и ни за что не вернется назад. Адиос, мудозвоны. Пошли вы на хуй, Моррис Хеллер и его долбаный сын. Пошел на хуй, ебаный мир.

Он никак не может вспомнить слово или слова, выведшие его из себя. Скорее всего, это и неважно; скорее всего, это и невозможно вспомнить — какое оскорбление из тех плевков обвинений послужило толчком; но самое главное, самое нужное для него это знать — слышал ли он приближающуюся к ним машину или нет, машину, внезапно показавшуюся из-за крутого поворота на скорости пятьдесят миль в час, показавшуюся только тогда, когда стало слишком поздно, чтобы предотвратить удар. В чем он уверен это то, что Бобби кричал на него, и он на него в ответ; он кричал, чтобы тот остановился, чтобы тот заткнулся; и во время этого безумного крика они все также шли вдоль дороги,