Сходили мы не куда-нибудь, а на концерт в Fillmore East (легендарный концертный зал, где проходили исторические концерты групп психоделической эры — от Grateful Dead и Эрика Клептона до Майлса Дейвиса. — Прим. пер.). Правда, когда мы туда зашли, Виктория тут же встретила там тысячу знакомых. Короче, сидели с ее друзьями. Я тут же задрожал, потому что они-то и вправду крутые и клевые, а я-то кто — взвинченный мальчик из Куинса. Они стали передавать косячок по кругу. Я тоже затягивался в свой черед. Короче, обдолбался я хорошо, начал говорить что-то без умолку. Виктория удивилась: «Блин, че ты гонишь?»
Я закрыл варежку до конца концерта.
После концерта мы пошли к ней домой. А меня все еще не отпустило, плюс я боялся, что Виктория нашла трещину в моей броне и теперь сомневается в том, крут ли я. Я в конце концов стал что-то говорить ее отцу, причем нес околесицу еще долго, уже когда она ушла к себе в комнату и легла спать. Я наконец выскользнул из этого дома, чувствуя себя полным мудаком.
Ну и с тех пор она, когда меня видела в школе, хихикала. Скорее всего, не от злости, конечно, но ведь она не со мной смеялась.
Еще одна девочка, с которой я встречался короткое время, жила на Статен-Айленде. Она была наполовину норвежкой наполовину итальянкой, жила в итальянском районе. Она сидела на «спидах», аппетит у нее часто пропадал, а я был упитанным и коренастым, так что частенько съедал ее ланч, который ее мама заботливо готовила, не догадываясь, кто именно его будет смаковать. Когда ее мама меня впервые увидела, я ей вроде бы понравился. Но в следующий раз, когда я зашел за подругой, меня не пустили на порог.
«Мне что, войти нельзя?» — спросил я девушку.
«Нет: мама думала, что ты итальянец, а потом узнала, что ты еврей».
Так я познакомился с чудесным миром антисемитизма.
Я на 552 месте из 587 учащихся. Если вы не сможете окончить учебу в первых рядах, отличитесь, окончив ее на самом дне. В любом случае, чудо, что меня вообще выпустили
Через какое-то время моя двойная проблема — неуверенность в себе и глухота на одно ухо — привели к тому же, к чему и в школе: я терял нить, расстраивался, закрывался и в конце концов стал прогуливать школу настолько часто, насколько вообще это допускалось. Я знал, сколько дней могу отсутствовать, сколько уроков пропустить, сколько раз опоздать, и весь этот запас использовал по полной. Более всего меня интересовала вот эта вот школьная статистика.
Я стал призраком: в школе почти не появляюсь, а когда присутствую на уроках, то меня почти не видно. Садился на последнюю парту и ни с кем почти не разговаривал. И снова из-за своей оборонительной позиции и страха перед обществом я отправил себя в добровольное изгнание. Я снова начал закрываться. Жизнь стала ядовитой и одинокой. Вернулись проблемы со сном. Мне вновь снились знакомые кошмары, от которых я просыпался с криком, уверенный, что умираю.
Я один на плоту в открытом океане, вокруг темнота…
6
Однажды, когда моя мама впервые поехала в Германию, отец заявился домой поздно и попахивал бухлом. И говорит мне: «Мы все иногда делаем что-то, чего делать не должны».
Боже мой.
«Но все ж нормально, да?»
Я твой ребенок. Ты от меня ждешь отпущения грехов? От меня? Хочешь, чтоб я снял с тебя чувство вины за что-то, что ты только что натворил?
Я уже давно и хорошо усвоил, что от родителей не стоит ждать ни поддержки, ни одобрения. Но я совершенно не ожидал того, что теперь они будут переваливать свои проблемы на меня.
Я вдруг вспомнил один случай, который произошел несколько лет назад. Однажды вечером раздался звонок, отец взял трубку и, выслушав звонившего, явно занервничал. Он что-то прошептал маме, и они вызвали полицию. Полицейские приехали, допросили отца о том, что он услышал по телефону, и он рассказал, что некий мужчина на том конце провода пригрозил, что если отец не перестанет встречаться с какой-то женщиной, то огребет от него по полной. «Сказал — яйца отрежу», — добавила мама. Мы решили, что звонящий просто номером ошибся, но тут мне стало интересно, что же тут на самом деле.
После того случая дом наш стал казаться самым опасным местом вообще. Только десятилетия спустя я узнаю, что на самом деле происходило, но уже тогда я точно знал, что наш дом давно стал смертельным водоворотом.
Я тону.
Видеть себя в машине без руля на полной скорости или на понтоне вдали от берега в темноте — это уже довольно скверно, а теперь понтон этот, к тому же, еще и тонет.
Что бы ни происходило с моей сестрой, родители это только усугубляли. Что бы ни происходило со мной, родители это только усугубляли. В доме моем ощущалась такая же опасность, как и в школе и вообще во всех общественных местах. Я никуда не мог деться от всепроникающего чувства страха. Мне было всего пятнадцать лет, а я уже его ощущал. И поговорить об этом не с кем.
Не с кем. Совсем один. Подавлен.
Что мне делать?
Я чувствовал, что если все так и дальше идти будет, то все закончится очень плохо.
Я покончу жизнь самоубийством? Рехнусь, как сестричка?
Джулия со своими серьезнейшими проблемами боролась путем саморазрушения и доведения себя до бесчувствия. Это, конечно, был путь к самоуничтожению. Как я разбирался со своими проблемами — это всегда было делом сугубо личным. Я, понятно, сам по себе, но и у меня был выбор. Ничего не делать — это тоже выбор, последствия которого, как я понимал, будут жесткие.
Отказываюсь быть жертвой.
Я хотел починить себя. Закатать рукава и дерьмо разгрести. Хотел, чтобы все встало на свои места, хотел жить в том мире, который мне нравится.
Но как?
Решение пришло внезапно, когда я ехал на велике. Эта мысль ударила меня, как молот, когда я делал поворот близ нашего дома.
Шестнадцатилетний я вместе с родителями в нашей квартире на 75-й улице
Нужно найти помощь.
Я внезапно осознал, что в противном случае ничего просто не получится, сам я не справлюсь. В противном случае я так и буду каждый раз делать неправильный выбор. Или не делать