Близнецы укрываются за щитом тлеющего презрения от взрыва смеха за столом. Их взаимопонимание без усилий, которое иногда кажется невозможным им самим, – это как публичная демонстрация чего-то, что должно остаться между ними, нежелательное напоминание другим, насколько те на самом деле одиноки, не имеют якоря в этом мире, никого, кто облегчил бы им бремя всего плохого или улучшил бы все хорошее просто фактом своего существования – без необходимости в словах, прикосновениях, даже взглядах. Их физическое сходство – всего лишь верхушка айсберга, а то, что под поверхностью, людей тревожит, провоцирует, как будто каждый человек в мире – выжившая половинка разделенного целого, миллионы людей с кровавыми ранами, которые они остро ощущают, но не могут ни увидеть, ни вспомнить, откуда эта рана взялась, беспомощные и недоумевающие, как жертвы автокатастрофы без видимых повреждений, слоняющиеся в шоке с внутренним кровотечением. Если бы не смех, их можно было бы и пожалеть. Но смеются всегда: и дома, и в школе. А презрительные шепотки еще во сто крат хуже. Уже много лет Джилли и Джеку ясно, чего хотят другие на самом глубинном уровне – это чтобы они стали такими же инвалидами: убрать все то, что выделяет их, и оставить их такими же, как все – два разных носка в вертящейся бельевой сушилке этого мира, которые могут слипаться как хотят, но никогда не станут настоящей парой.

Отчаянно желая как-нибудь огрызнуться, Джек берет пять букв со своей и Джилли подставки и выкладывает их на доску, приставляя к уже имеющейся букве «Е», чтобы получилось слово «insect».[6] Это будет, сейчас посмотрим, одно, два, три, четыре, семь, восемь очков, плюс удвоение слова на букве «i», что дает всего шестнадцать. Будь у них еще одна «S», он бы закончил, и еще второе слово было бы с удвоением, всего тридцать шесть, и тогда они бы вырвались на четыре очка впереди Билла, действующего чемпиона, который, как всегда, без партнера, выиграл первую игру шутя и в этой второй тоже ведет. Ну ладно, думает Джек, шестнадцать очков тоже на дороге не валяются. В конце концов, нас еще рано сбрасывать со счетов.

Или нет? Кресло вдруг резко скрипит, подобно дому, когда Билл, вроде бы не обращавший внимания, наклоняется резко, как атакующая кобра, и выкладывает свои буквы. Еще не видя первую букву, просто по быстроте игры и из-за одновременного укола отчаяния от Джилли Джек понимает, что сделал глупость.

Естественно, Билл, начиная с буквы «S», выкладывает все буквы со своей подставки под хор стонов одушевленных и неодушевленных. Он не торопится, строит слово задом наперед, щелкая каждой буковкой о доску, и выкладывает «Е», «Т», «О», «G», «Y», продлевая торжество, пока Джек глядит в душевной муке, ужаленный им же выложенным «инсектом». И потом кладет последнюю букву.

– Черт! – восклицает дядя Джимми. – Три удвоения слова!

Джилли тычет локтем в больную руку Джека – сильно.

– Ты за кого играешь?

– Стоп! – заявляет Эллен. – А вообще есть такое слово?

Билл натягивает идеальную маску игрока в покер: все знают, что он не прочь иногда подсунуть туфту, добиваясь победы блефом с помощью отцовского авторитета и подавляющего словарного запаса, и даже когда на него нажмут, хотя правила его к этому не обязывают, придумывает определения, которые звучат вполне экзотично, чтобы оказаться правдой, иногда даже ею оказываются, и поэтому трудно бывает решить, когда он блефует, а когда заманивает.

– Это требование проверки?

– Брось, Эл, – говорит дядя Джимми, на которого она оборачивается в поисках ответа. – Точно есть такое слово.

– А что оно значит?

– Ну, это… это… – Он водит сигаретой в воздухе. – Что-то вроде какой-то клетки.

– Па?

– Посмотри, Эл. Рядом с тобой лежит отличнейший словарь. Прямо на столе.

Эллен листает словарь, а Джек подсчитывает очки у Билла – пытается подсчитать. Буквы расплываются, будто в глазах слезы. Этого только не хватало, думает он. Вот еще и так опозориться. Он сердито моргает.

– Кажется, сто сорок восемь очков, – говорит Билл. – Тебе бы лучше было поставить «nicest»,[7] Джек, – добавляет он с самой своей козырной улыбкой телеведущего «Внутри Пояса», как будто Джек уже сам этого не сообразил, спасибо, что подсказал.

Зрение, и без того неясное, расплывается еще сильнее. Буквы дрожат, потом доска раздваивается, обе доски наложены друг на друга, как отражения в пруду. Джек трет глаза, пытаясь совместить раздвоенные изображения, сдвинуть их как надо, но без толку. И слов ни на одной доске он рассмотреть не может – они какие-то полусформировавшиеся, нефиксированные, отдельные буквы всплывают и тут же тонут, будто в каком-то супе из алфавита.

Он поднимает взгляд, вспоминая ту минуту в душе, когда точно так же плыло лицо Джилли. Но мир настолько тверд и един, насколько может быть в сердце урагана. Вроде никто не замечает ничего необычного. Даже Джилли, которая смотрит на него так сердито, что он прячет глаза, не в силах встретиться с ней взглядом, хотя то, что за этим взглядом – отлично воспринимает: ее обвинение и недовольство тычет его, как тот же локоть, только посильнее. Джилли любит проигрывать еще меньше, чем он.

Ничего не изменилось. Доски продолжают все то же неприятное сосуществование, словно ждут, чтобы он выбрал между двумя альтернативными словами или мирами. Дымный воздух будто потяжелел от той неправильности, что превращает сны в кошмары, и некуда деться от искажения его тяжести. Почему никто больше не чувствует, какая тут идет борьба прямо перед глазами? А почему он чувствует? Не то чтобы ему был от этого толк, он ведь не может ни повлиять на происходящее, ни понять… или это последствия удара, которого он не помнит? Подумаешь, великая загадка – башкой треснулся. Может, Джилли права, думает он, и надо бы показаться врачу…

– Нашла, – говорит Эллен, и голос ее становится, как жужжание шершня, когда она произносит незнакомое слово.

Невероятный удар сотрясает дом, и тут же вспышка синего света – как дождь искр из-под колес поезда, ночью слетевшего с рельсов. Сердце у Джека сбивается с ритма, весь дом будто летит вслед за ним, снесенный со свай порывом ветра. Слышен визг Эллен, удивленные восклицания дяди Джимми и отца. Джилли ахает, находит руку Джека и крепко вцепляется пальцами.

Дом погружается во тьму, телевизор гаснет, радио стихает, и голоса людей смолкают, пока чувства бредут после этого события через обломки мгновения, которое тянется целую вечность. Белль рычит громче, свирепее, наползая со всех сторон, пока не лопается пузырь времени, и тогда мир резко возвращается обратно. Тут все говорят сразу, вскакивают на ноги, бросаются к окну, а комната болезненно освещается лучом фонарика, материализовавшегося в руке Билла.

– …за