Пол устилал белый ковер с густым и очень мягким ворсом. Подтянула сползающую лямку ночной рубашки, длинной, до самого пола, и такой же белой, как простыня.
«И мое лицо», — хмуро добавила про себя, разглядывая отражение в трюмо.
Что авария была, я ни на минуту не усомнилась, вон и синяк на лбу, и царапина на подбородке. Лицо мое и не мое, тот же вздернутый нос в веснушках, но щеки впалые, под глазами тени, и губы обветренные и бледные, как после затяжной болезни. Зато волосы куда гуще и длиннее моих, каскадом покрывают плечи и падают за спину густой рыжей волной.
Я задумчиво намотала локон на палец и слегка потянула. Проснусь или нет? Вот бы проснуться в своей спальне, а потом рассказать странный сон Юльке. Ох, и посмеемся мы с ней! Хоть роман пиши под названием: «Вот я попала!»
На трюмо склянки, пузатые и граненые, не то духи, не то лекарства. Взяла одну, покрутила, вынула пробку и понюхала. Все тот же лавандовый запах! Кажется, им пропиталось все вокруг, начиная от моей собственной рубашки и заканчивая шторами.
Заткнула пузырек пробкой и вернула на место. С краю стояла картонка с двумя портретами, написанными от руки: слева — мой собственный. Круглое, еще не тронутое болезнью лицо с нежнейшим румянцем, рыжие волосы собраны в сложную прическу, надо лбом бисерная нить жемчуга, плечи открыты, острые ключицы обнажены, и в яремной ямке удобно лежит голубая капелька сапфира. Справа — портрет мужчины.
Я вздрогнула, едва не выпустив картонку из рук, сердце взволнованно заколотилось.
Про таких говорят: лицо с обложки. Твердый подбородок, красиво очерченные губы, прямой римский нос и иссиня-черные волосы, постриженные коротко, по-военному, над левым ухом седая прядка. Вот только глаз не разглядеть за черными очками, так плотно пригнанными к лицу, словно мужчина родился в них. Именно эти очки почему-то приковали мой взгляд, я вглядывалась в них, холодея от мучительного предчувствия, сердце колотилось все быстрее, в ушах шумела кровь. Наконец, ноги мои подкосились, я ахнула и выронила портрет.
— Ах, боже мой! — вскрикнула за спиной Жюли, просыпаясь и подскакивая с кресла, а я в полуобмороке осела в ее подставленные руки.
— Не надо, я сама! — опротестовала я, понемногу приходя в сознание. Колени еще дрожали от слабости, живот ватный, губы дрожат. Я дотронулась до них пальцами и отняла: на подушечках розовела капелька крови. Прикусила, должно быть. Жюли усадила меня на кровать и, охая, принялась оттирать мне лоб смоченной в душистой воде полотенцем. Я отпихивала ее руки, бормотала:
— Не надо, я уже в порядке, все хорошо.
— Что же вы встали? — причитала девушка. — Герр доктор не велел, придет фрау Кене, ох и заругается! Помилуйте, фройлен…
— Кто это, Жюли? — спросила я, медленно моргая и пытаясь сфокусировать взгляд. Комната снова расплывалась и прыгала, ангелочки-ящерки подмигивали, дразнясь острыми язычками.
— Мачеха ваша, — ответила Жюли, отбегая от меня и поднимая с пола картонку. Подула на оба портрета, обтерла фартуком и водрузила на место. — Неужто позабыли?
— Нет, я про портрет. Кто рядом со… мной?
Было непривычно говорить это. Болезненная девушка на портрете — не я, хотя и похожая на меня, как зеркальный двойник. Жюли опасливо покосилась на картонку, по-детски шмыгнула носом и ответила, глядя в сторону:
— Ах… неужели не узнали? Жених это ваш, генерал фессалийский, Его Сиятельство Дитер фон Мейердорф.
Жених? Вот как…
Я длинно выдохнула и покрутила колечко на пальце. Тонкое, очень изящное, гладкое. Явно обручальное.
«Проснись, Маша! — строго сказала себе. — Даю тебе последний шанс! На раз, два, три, ты проснешься, и поедешь на зачет в любимый институт, будет моросить дождик, а тетка у подъезда назовет тебя шалашовкой. Итак, на три просыпаешься. Запомнила? Раз. Два. Три!»
Я ущипнула себя за запястье, но ничего не произошло. Вместо этого двери распахнулись, и в комнату вплыла высокая женщина, ее юбки шуршали по полу, как крылья мотыльков.
— Жюли, почему душно? — спросила она, поджимая узкие губы.
Девушка присела и пролепетала:
— Доктор не велел сквозняков, фрау Кене.
— Пустяки! — она властно взмахнула рукой, затянутой в шелк перчатки. — Фройлен Мэрион нужен свежий воздух! Только оденьтесь, ради бога, неприлично девушке на выданье сидеть в одной сорочке, когда в комнату могут войти мужчины.
Во второй раз мне пеняют на одежду и моральный облик. Я закатила глаза и завертела головой. Конечно, нет ни джинсов, ни блузки. Шурша оборками, фрау Кене проплыла к окну и широким жестом раздернула шторы. Комнату затопил свет, пылинки закружились веселее, и я зажмурилась.
— Вот так, вот так! — приговаривала она, как забивала гвозди. — Вот так надо!
Она провела пальцем по рядом стоящей статуэтке, брезгливо сморщила нос.
— Лентяйка! За что жалованье плачу? Немудрено, что фройлен Мэрион никак не поправится и выглядит бледной молью. Загубишь мне товар!
Товар?!
Я чуть не подскочила, скомкала одеяло, пылая от возмущения. Но фрау Кёне не смотрела на меня и, подойдя к побелевшей Жюли, отвесила ей пощечину. Бедная девушка даже не пикнула, закрылась рукою и опустила голову, продолжая бормотать:
— Простите, фрау Кёне. Простите… больше не повторится…
Женщина погрозила скрюченным пальцем и сощурила водянистые, немного на выкате, глаза.
— К ужину чтобы все сияло! А вы, моя дорогая, — наконец, она обратила на меня внимание, — будьте добры выполнять поручения герра доктора, и к вечеру вы должны цвести, как пион. Я сообщила о вашем выздоровлении, и по такому случаю Его Светлость пожелал нанести нам личный визит.
Я вздрогнула вторично. Взгляд сам собой пополз к портрету, но между ним и мною встала фрау Кёне, и, наклонившись ко мне, подцепила жесткими пальцами за подбородок. От нее душно пахло розами, напомаженные губы растягивались в жуткую улыбку.
— И повторите правила хорошего тона, дорогая Мэрион, — грудным голосом тихо произнесла фрау Кёне, все ниже и ниже наклоняясь к моему уху, пока не прислонилась своей сухой нарумяненной щекой. — Только попробуйте не понравиться жениху и опозорить наш дом и род своего покойного отца, — она вцепилась в мое ухо и дернула так, что я едва удержалась от вскрика, а из глаз помимо воли брызнули слезы, — все космы повыдергаю, тонкие пальчики ваши переломаю и скормлю королевским вивернам. Все поняли, дорогая моя падчерица? Наследница дома Адлер-Кёне, проклятое семя, чертовка?
Отпустив мое ухо, фрау Кёне выпрямилась и мило улыбнулась все еще бледной служанке.
— Приготовьте госпоже платье, Жюли. Доктор разрешил прогуляться по саду, пусть наша невеста освежится. Нет сил терпеть в доме эту бледную немочь, а свежий воздух пойдет на