Идеал бытия в пустыне исчез весьма быстро. Оказалось, что здесь я действительно один. А что можно делать одному? Уже в первые сутки выяснилось, что делать практически нечего. Спать — нельзя. На мокром цементном полу долго не пролежишь, да и в глазок камеры часовые поглядывают иногда. Увидят — поднимут ударами сапог.
Читать — нельзя. Нечего читать. Писать — нельзя. Нечем писать и не на чем писать, бумага не выдается. Что же можно? Можно думать. Свобода — думай, сколько хочешь, все время твое! Вот тогда и выяснилось, что думать я не умею. Как это — думать? Если попробовать нацелить свои размышления на физику (в то время это была моя специальность «на свободе»), то без нужных книг и собеседника нацеленность мысли ускользает почти мгновенно. Если размышления не нацеливать вообще, то в голову сразу лезет чепуха. Даже много чепухи. Но это совсем не то, что я хотел бы произвести на свет, и тем более не то, что я называл «мыслить».
Нам иногда весьма наивно кажется, что ничего не делать — означает попасть на долгожданные каникулы: все уроки отменили, домашнего задания не дали, наконец-то можно и отдохнуть! Но если нельзя читать, нельзя писать, нельзя двигаться по прямой, а можно только три коротких шага из угла в угол, нельзя разговаривать, нельзя петь песни, то это не каникулы…
Потом стали приходить мысленные предложения. Например: а не разбить ли голову об стенку? Похожую историю я слышал на экскурсии в Петропавловской крепости, как декабрист Булатов, посаженный после провала восстания в одиночный каземат, разбежался и разбил себе голову об стенку. Вскоре он умер.
Я прикинул расстояние от одной стенки до другой в своей камере. Три шага. Не разбежишься. Покалечиться — да, это, скорее всего, удастся. Но перспектива поменять камеру на больницу ничего не говорила о свободе. На свободу шансов не было.
* * *Совершенно не обязательно, что страх в нашу жизнь влетает сокрушительным ураганом, снося на своем пути крышу. Тогда, в тюрьме, страх стал подкрадываться ко мне медленно. Медленно-медленно, как на цыпочках, как в мягких тапочках, в звериных шкурах. У Мандельштама есть такие строчки:
…не услыхать в меха обутой тени, Не превозмочь в дремучей жизни страха.Это точное описание того, что стало происходить тогда со мной.
Собственно, первое движение и страхом еще назвать было нельзя — будто пробежала по стенке серая тень, появилось какое-то ненужное лишнее чувство, и даже еще не чувство, а просто привкус во рту. Это было несловесное, скорее где-то в животе расположенное чувство или предчувствие: надвигается нечто, с чем тебе не справиться. Нет у тебя молодецких сил. Ты сломаешься.
А причина этого особая, нужно о ней сказать. В обычных обстоятельствах человек должен все время бежать. Он бежит и бежит, остановиться ему некогда, поскольку забот и хлопот много. Наша норма — это жизнь белки в колесе, и, как ни странно, именно это и спасает от страха. А в тюрьме бежать некуда. Нашлась та сила, которая остановила привычный бег. Началось испытание «ничегонеделанием», которое оказалось страшнее, чем мы можем себе представить.
Я уже сказал, что решил в своем вынужденном безделье начать думать. И думать я действительно начал, но быстро убедился, что желаемые мысли ко мне не приходят. И это еще совсем не так плохо, если никаких мыслей не приходит. Но, как правило, вместо размышлений на заданную тему человека тут же сковывает страх.
И наступает тяжелая минута признания: ты думал, что ты человек, и уже в силу этого ты способен думать. А тут выясняется, что нет. Что вместо «думания» к тебе приходит страх.
Так на что ты способен, когда ты один? Только на страх?
* * *Следующее мое открытие в одиночном пространстве было таким: оказалось, что при таких обстоятельствах работают какие-то особые законы времени, и законы мышления здесь тоже особые (наверное, как в космосе). Оказалось, что в ситуации «ничегонеделания» можно и нужно все же найти какую-то активную роль, не сдаваться, не биться головой об стенку.
Здесь можно начать чувствовать, как созревает время. Наблюдать за созреванием и не отчаиваться.
Главным открытием для меня тогда было, что время бывает разным: есть время линейное, оно хорошо приспособлено для бега. Но есть и иное время — для него нашлось точное русское слово «пора». «Пришла пора» — время созревания осеннего урожая. «Пришла пора» — время созревания личности. «Пора» — время созревания мысли, когда думы, побегав по кругу, очищаются от серой ваты имитации — от псевдорассуждений на случайные темы. Такая пора пришла и в мою камеру, и думы стали кристаллизоваться и обретать плотность. Появилась плотность вопросов.
Я нашел свою тему для раздумий и свой вопрос, а именно: «Как найти свободу?»
Казалось бы, это самая естественная тема для человека, заключенного в тюрьму, но это вовсе не так. Ведь вопрос для меня не стоял как насущный, но беспочвенный: «Как отсюда выйти на свободу?» Вопрос стоял иначе: как закрепить то нетвердое еще состояние, как не потерять его, как, когда ты выйдешь «на свободу», за пределы закрытого пространства, не попасть в пространство еще худшее — туда, где за тобой присматривает невидимый автоматчик, туда, где действует внутренняя цензура? Меня уже не устраивала такая перспектива — поменять один страх на другой.
И впервые появилось ощущение, что не надо спешить, что я здесь оказался именно для того, чтобы успеть понаблюдать. Это интересное ощущение — твоя жизнь складывается не случайно, и даже в тюрьме есть смысл.
* * *Самым сложным моментом этого этапа, почти неподъемным, стала необходимость не обманывать себя, быть честным с самим собой. Однако решение было принято, и я сделал следующий шаг: с большим усилием, но я все же смог дать первый ответ на свой вопрос: о свободе я ничего не знаю. Ничего.
Расплата за такую честность приходит быстро — приступ пессимизма. Пессимизм есть желание остановиться. Искушение — найти ручку тормоза или заорать на водителя: стой, приехали! Хотя на самом деле ты хорошо знаешь, что еще не приехали, что надо дальше. Но нет сил на это «дальше». И хочется выйти из вагона при движении на высокой скорости и остаться лежать на насыпи.
Для меня это искушение неожиданно прозвучало так: свобода — это все чьи-то выдумки, натяжки. На самом