Он поднялся с колен.
Он видел Гаухер всего несколько раз и то мельком, не сказал ей и трех слов. Отчего же в минуту ужаса перед его мысленным взором с такой ясностью возникло ее лунное личико с круглыми черными глазами, смотревшими ему прямо в душу? Когда успели они врезаться ему в память?..
Вспомнив, он залился краской.
ПРЫЖОК
То было года два назад, в благословенную пятницу — благословенную, ибо сей день был свободен от арабской грамматики, толкований Корана и прочих премудростей, коим обучал их с братом Сеид Бурханаддин. Хотя ученье давалось Джалалиддину без труда, он предпочитал посидеть наедине с книгой стихов, в тени навеса на крыше отцовского дома.
Под вечер, как обычно, к ним на крышу явились сверстники — сыновья отцовских мюридов, соседские мальчишки. Чинно, как положено хозяевам, встретив с братом гостей и усадив их на подушках, Джалалиддин выбрал сына ткача Синана и удалился с ним под навес играть в шахматы, предоставив остальным глазеть на прохожих, судачить, стучать костяшками нардов, меряться силой.
Не успели они развернуть строй фигур, как на улице послышался бой барабанов. Мальчишки сгрудились у края крыши.
К закатным воротам двигался набранный городом разношерстный отряд. Впереди тюркские всадники на чалых конях. За ними, подоткнув полы стеганых халатов, пешие воины с грубыми копьями и ножами у пояса, пожилые и молодые, кипчаки, таджики, хорезмийцы и гератцы. Отряд возглавлял сотник на породистом гнедом жеребце в высокой чалме со свисающим на левое ухо свободным концом, сквозная борода разметана ветром по дорогому яркому халату.
Мальчики слышали от отцов, что отряд должен присоединиться к тому самому нечестивому походу против халифа, который затеял хорезмшах, но невольно залюбовались сверканием темляков, блеском камней на рукояти заткнутого за пояс сотника ятагана, статью резвых коней.
Когда стук барабанов стих за стенами города и снова зашумела жавшаяся к домам толпа, сын законоведа-факиха Масуд принялся рассказывать о встрече хорезмшаха с великим шейхом Сухраварди, присланным с посольством от багдадского халифа, встрече, которая послужила якобы поводом для похода.
Шах, мол, заставил шейха долго стоять во дворе, а когда тот наконец вошел, то даже не предложил ему сесть, что было не только явным оскорблением его звания, но и знаком пренебрежения к личным достоинствам. Шейх Сухраварди испросил позволения привести хадис пророка. Хорезмшах согласился и, как того требовал обычай, опустился для слушания хадиса на колени. Смысл его сводился к тому, что пророк предостерегает правоверных от причинения вреда дому Аббаса, к которому принадлежал и халиф Насир.
Поднявшись с коленей, шах Мухаммад ничем не выдал своей ярости. «Я — тюрок и плохо разумею по-арабски, — ответил он, — но смысл хадиса, приведенного тобою, я понял. Ни в намерениях, ни в делах моих не было зла на потомков Аббаса. Меж тем доподлинно известно мне, что сам повелитель правоверных многих из них содержит в темницах, где плодятся они и множатся. А посему с большей пользой прочел бы ты сей хадис по возвращении пославшему тебя». Ответ был не лишен остроумия, ибо халиф Насир стоил хорезмшаха Мухаммада: он был так же неразборчив в средствах и предпочитал держать претендентов на престол под замком.
Подражая седобородым улемам, мальчики важно заспорили, имеет ли право халиф для пользы всей общины сажать в темницу мусульманина, тем более если он принадлежит к семье Аббаса, над коей простерлась тень благословения пророка. Спор затянулся, ибо все их доводы были подслушаны в разговорах старших, а своих не было.
Джалалиддин в споре участия не принимал — слишком дорожил самостоятельностью, чтобы играть в нее.
— Чего там зря толковать! — оборвал их наконец сын ткача Синан. — Слушай-ка, сын факиха, давай на спор: кто перепрыгнет на ту вон крышу! — Он показал на дом самаркандского торговца Лала и вынул из рукава роскошный расписной плат бухарской работы. — Ставлю в залог!
Подойдя к краю, мальчики глянули вниз: густые заросли кустарника разделяли оба дома, меж крышами аршинов пять, не меньше.
Сын факиха и сын ткача, словно купцы на крытом рынке, ударили по рукам.
Синан отошел к противоположному краю, подоткнул полы халата за кушак, снял тюбетею. Разбежался, птицей перелетел на соседнюю крышу. И таким же манером перескочил обратно.
На удивленье, не только сын факиха Масуд, но и все остальные мальчишки, расхрабрившись, повторили фокус Синана. И смотрели теперь на Джалалиддина — он был последним.
Но мог ли быть последним сын Султана Улемов? Тщедушный от рождения, замкнутый, впечатлительный, он не любил беготни, шумных игр. Быть может, и ему удалось бы перепрыгнуть злосчастные пять аршинов, если бы не матушка Мумине-хатун, которая в этот миг, как на зло, поднялась на крышу, чтобы позвать всех вниз. При виде сына, бегущего к пропасти меж домами, она зажмурилась.
— Джалал!
Все оглянулись на голос, исполненный ужаса перед вечной разлукой. А он уже у самого края хотел было остановиться, но не удержался и, нелепо взмахнув руками, рухнул вниз…
Любящие женщины и матери, как часто в страхе за бренную плоть своих сыновей и любимых, пытаются они удержать от прыжка в неизведанное, не дают созреть силам души, мешают овладеть ими. И любовь их, не просветленная разумом, вместо того, чтобы поддержать полет незрелой души, стремящейся вобрать в себя весь мир, камнем виснет на ее худосочной шее, затягивает в пропасть себялюбия и подлости, так и не дав прикоснуться к великому таинству единства вселенной и человечества…
Звенящий крик матери отозвался в его голове гулом гонга. Причудливо сплетаясь, заплясали на зеленой листве кустов, стремительно летевших ему навстречу, сквозная борода сотника на шитье халата, конские крупы, копья и шлемы воинов, удалившихся к крепостным башням…
Когда стоявшие на крыше обернулись, Джалалиддина не было. Ни здесь, ни на соседнем доме. С воплем подбежали они к краю: кусты стояли, не шелохнулись.
Первое, что он увидел, когда пришел в себя, было круглое ангелоподобное личико девочки, уставившейся на него округленными от изумления черными глазами. То самое лицо, которое всплыло перед ним теперь в последний вечер на крыше отчего дома, лицо маленькой Гаухер-хатун, дочери самаркандского купца Лала.
Джалалиддин был бледен, как мертвец. Лицо в крови. Приподнявшись, он увидел бегущих к нему мальчиков и за их спинами — мать и кормилицу Насибу.
Если бы только насмешку прочитал он во взглядах сверстников, ее он, быть может, еще и стерпел. Но в них было сочувствие к поверженному, жалость к немощному. Отцовская гордыня взыграла в нем.
Он встал. И, сам не сознавая, что говорит, принялся описывать отцовскими словами видения,