Он упал. Нож отлетел в сторону. Лайза схватила его и по самую рукоятку вонзила убийце в живот. Стивен Лейбман истек кровью, лежа рядом с ней на полу.
Подробности. Они текут так свободно, когда ты ни при чем.
Когда это произошло, мне было семь лет. Тогда я впервые обратила внимание на новости по телевизору. Их трудно было не заметить: мама стояла перед экраном, поднеся руку ко рту, и без конца повторяла два слова: Святой Иисусе. Святой Иисусе.
Увиденное выбило меня из колеи, расстроило и напугало. Всхлипывающие очевидцы. Вереница покрытых брезентом носилок и желтая лента, крест-накрест перегораживающая дверь. Брызги яркой крови на белом индианском снегу. В тот момент я осознала, что в мире случаются страшные вещи, что в мире существует зло.
Когда я заплакала, отец подхватил меня на руки и отнес на кухню. Мои слезы высыхали, оставляя соленые следы, пока отец расставлял на кухонной стойке батарею мисок и наполнял их мукой, сахаром, маслом и яйцами. Потом он протянул мне ложку, чтобы я сама все смешала. Мой первый урок кулинарии.
– Бывает чрезмерная сладость, Куинси, – сказал он мне, – Все лучшие кондитеры это знают. Обязательно нужен какой-то противовес. Что-то мрачное. Или горькое. Или кислое. Какао. Кардамон и корица. Лайм и лимон. Они пробьют себе путь сквозь сахар и укротят его ровно настолько, что, когда ты почувствуешь сладость, ты станешь ценить ее еще больше.
Теперь я ощущаю во рту лишь сухость и горечь. Кладу в чай еще сахара и выпиваю чашку до дна. Но это не помогает. Сахар только входит в противоречие с «Ксанаксом», который наконец заявляет о своих правах. Они вступают в бой внутри моего естества, лишний раз напрягая нервную систему.
– Когда это произошло? – спрашиваю я Купа, когда первоначальный шок уступает место клокочущему чувству недоверия. – Как это произошло?
– Вчера вечером. Полицейские из Манси обнаружили ее тело около полуночи. Она покончила с собой.
– О Господи.
Эти слова я произношу достаточно громко, чтобы привлечь внимание похожей на меня гувернантки за соседним столом. Она отрывается от своего «Айфона» и склоняет набок голову, как кокер-спаниель.
– Самоубийство? – говорю я, ощущая на языке горечь этого слова. – Я думала, она счастлива. Я хочу сказать, она выглядела счастливой.
В голове все еще звучит голос Лайзы.
«Случившегося не изменить. В твоей власти лишь контролировать отношение к этим событиям».
– Полицейские ожидают результатов токсикологической экспертизы, чтобы понять, не пила ли она и не принимала ли наркотики, – добавляет Куп.
– Значит, это мог быть несчастный случай?
– Нет. Лайза вскрыла себе вены.
Мое сердце на мгновение замирает в груди. Я совершенно отчетливо ощущаю перебой в его работе. В образовавшуюся пустоту вливается тоска, заполняя меня так быстро, что у меня начинает кружиться голова.
– Мне нужны подробности, – говорю я.
– Не нужны, – возражает Куп, – от этого ничего не изменится.
– Информация. Это лучше чем ничего.
Куп неподвижно смотрит в чашку с кофе, будто изучая в его мутном отражении свои ясные глаза.
– Я знаю лишь, что без четверти двенадцать Лайза позвонила в «911», вероятно, испугавшись и передумав.
– Что она сказала?
– Ничего. Тут же дала отбой. Диспетчер отследила звонок и послала в ее дом наряд. Дверь не была заперта, так что они просто вошли. Они почти сразу же ее нашли. В ванной. Телефон лежал в воде. Вероятно, выскользнул из рук.
Куп смотрит в окно. Я вижу, что он очень устал. И наверняка беспокоится, что однажды я могу сделать что-то похожее. Но такая мысль никогда мне не приходила в голову, даже когда я лежала на больничной койке и меня кормили через трубочку. Я тянусь через стол, к его руке. Он убирает ее, прежде чем мне удается ее взять.
– Когда ты об этом узнал? – спрашиваю я.
– Пару часов назад. Мне позвонила знакомая из полиции штата Индиана. Мы с ней общаемся.
Мне не надо спрашивать Купа откуда у него знакомства в индианской полиции. Во взаимной поддержке нуждаются не только те, кто выжил после страшной резни.
– Она посчитала, что тебя лучше предупредить, – добавляет он, – пока это не вылезло наружу.
Журналисты. Ну конечно. Мне нравится представлять их алчными стервятниками, которые держат в клювах лоснящиеся внутренности, покрытые каплями крови.
– Я не собираюсь с ними говорить.
Мои слова опять привлекают внимание гувернантки – она поднимает голову и прищуривает глаза. Я смотрю на нее в упор до тех пор, пока она не кладет на стол «Айфон» и не начинает деланно хлопотать вокруг малыша.
– Ты не обязана это делать, – отвечает Куп, – но все-таки подумай, не стоит ли тебе выразить официальное соболезнование. Все эти ребята из таблоидов начнут травить тебя как стая псов. И им лучше бросить кость до того, как у них появится шанс к тебе подобраться.
– Почему я должна что-то говорить?
– Ты знаешь почему, – отвечает Куп.
– Почему Саманта не может?
– Потому что она до сих пор держится в тени и вряд ли осмелится показаться на публике после всех этих лет.
– Повезло.
– Так что кроме тебя больше некому, – говорит Куп, – вот почему я решил приехать и лично тебе все сообщить. У меня нет возможности заставить тебя делать что-то против твоей воли, но на мой взгляд, подружиться с прессой – неплохая идея. Поскольку Лайза мертва, а Саманта где-то прячется, ты последнее, что у них осталось.
Я лезу в сумочку и беру телефон. Ничего. Ни звонков, ни сообщений. Лишь несколько десятков электронных писем по работе, которые я не успела прочесть утром. Я выключаю аппарат – в виде временной меры. Журналисты до меня в любом случае доберутся, в этом Куп прав. Не устоят перед такой возможностью и попытаются получить комментарий от единственной Последней Девушки, оставшейся в их распоряжении.
В конце концов, они сами нас и породили.
На языке киноманов Последней Девушкой называют единственную женщину, оставшуюся в живых в конце фильма ужасов. Мне, по крайней мере, объясняли так. Я никогда, даже до событий в «Сосновом коттедже», не любила смотреть все эти кинострашилки из-за всей этой искусственной крови, пластмассовых ножей и персонажей, которые вели себя так глупо, что я, хоть и чувствуя себя виноватой, думала, что они заслужили смерть.
Вот только случившееся с нами не было фильмом. Это была реальная жизнь. Наша жизнь. Кровь была настоящей. Ножи – стальными и кошмарно острыми. А те, кого убивали, уж точно этого не заслуживали.
Но нам каким-то образом удалось громче закричать, быстрее побежать или дать более достойный отпор. Мы выжили.
Не знаю, кто первым использовал это прозвище в отношении Лайзы Милнер. Скорее всего, какая-нибудь газетенка