— Стас, к тебе можно?
Елки-палки, я почти забыл, что у меня плановый прием назначен. Вошла астрофизик Таня с травмой руки, я стал менять ей повязку и спросил между делом.
— Слушай, говорят, на Тройке оркестр хороший, и завтра у них концерт. Не хочешь сходить?
Таня улыбнулась, тряхнув короткой светлой стрижкой.
— Завтра мне по-любому некогда, у меня комета. Да и вообще я на Тройку ни ногой!
— А чего так? — удивился я, аккуратно удаляя псевдокожу с заживающей раны. Таня ойкнула.
— Извини.
Я наложил новую кожу и стал накручивать вокруг тут же застывающий лубок.
— Да там народ скучный, на Третьей, — сообщила Таня, — поговорить не с кем толком.
— Странно, — я закрепил прозрачный пластик, — сегодня я общался с одним планетологом оттуда, очень милый, интеллигентный человек.
— Ну может, есть исключения, — Таня вскочила. — Теперь когда являться?
— Послезавтра. Погоди, я же к вам на осмотр, так что могу тебя подбросить на ровере. Пошли?
Аркадий поймал меня после концерта, в состоянии эмоциональной раскачки. Звезды над прозрачным ситалловым3 куполом сияли почти так же ясно, как на открытой местности. Под всем этим Моцарт не то что звучал — ввинчивался в сердце на разрыв. Они взяли двадцать третий концерт, пианист был, возможно, и не самый блестящий, а часть струнного состава заменили записью — понятно, где возьмешь полный оркестр на Церере. Но все это не мешало, и с двадцать третьим они справились отлично. Еще лучше оказался Беллерт. «Песнь Революции», то грозная, то исполненная трагизма и отчаяния, то победная — пробирала до того, что у многих непроизвольно текли слезы. И у меня тоже, я тихонько вытирал глаза рукавом, стыдно же. То ли заработался и испытывал голод по впечатлениям, то ли в самом деле это было так хорошо — но мне казалось, никогда еще музыка так не действовала на меня.
Тихонько я выбрался из зала, стесняясь смотреть на людей — хотелось побыть одному. Но кто-то коснулся моего плеча.
Я выпрямился, переходя к рабочему настрою. Аркадий улыбнулся неровным рядом зубов.
— Может быть, выпьем? Я хотел с вами побеседовать.
«Конечно, из-за маман». Ну ладно — что ж поделаешь? Можно и выпить. Ничего спиртного, конечно — Аркадий же не восемнадцатилетний пацан с ангара, а я вообще салвер. Мы солидно сели в кафе Тройки, взяли по стакану лимонада и тарелку с канапэ. По ходу, толкаясь у автоматов и потом выискивая свободное место, легко перешли на «ты».
Я слопал бутерброд с кусочками рыбы. Аркадий был занят едой, а меня вдруг охватила непонятная робость. Человек значительно старше меня, к тому же ученый.
— Ты ведь всего два месяца на Церере? — спросил я, чтобы преодолеть дурацкое стеснение.
— Да, — Аркадий сосредоточенно жевал, — недавно. Видишь ли, Церера — в общем-то не моя тема. Я занимаюсь астероидами, а если точнее — то поясом Койпера. Но я включил Цереру в мой план исследований, не помешает. Подвернулось место очень удачно, у нас должна была лететь одна сотрудница, но не смогла.
— В Систему попасть не так-то просто, — согласился я, — желающих много.
— Именно! — Аркадий вытянул длинный указательный палец, — А у меня, понимаешь, вопрос стоит так, что я могу занять пост директора Пражского Астроцентра. То есть должность почти у меня в кармане… Но у нас же как? Партию упразднили, а порядки остались старые: ни на какую должность не попадешь, пока, так сказать, не докажешь делом. А под делом что понимается? Не организационный талант, не научный, не конкретные заслуги в своей работе — а какие-то дурацкие подвиги, в нашем случае полевая работа в Системе. Так сложилось, когда на Земле было много дыр — восстанавливать хозяйство, спасать природу, строить поселки и фабрики, людей обеспечивать и так далее. А сейчас-то зачем? Непонятно. Но факт остается фактом: хочешь стать директором — поработай в Системе, а тут как раз это место образовалось. Я сюда на год и устроился.
— Вот оно как, — пробормотал я, — Выходит, Церера тебя не так уж интересует.
— Ну почему. Тоже работа. Тоже какие-то измерения, результаты. И в моей работе использую, и другим пригодится.
— Ты, выходит, в Праге живешь?
— Да. Вырос в России, живу сейчас в Праге. Красивый город, и не так уж пострадал. Восстановили его хорошо. Ну а теперь, Стас, твоя очередь — давно на Церере?
— Полтора года. В принципе, договор у меня на два, а там будет видно.
— Романтики захотелось? — понимающе усмехнулся Аркадий.
— Романтики? — я пожал плечами, — Не знаю. То есть, конечно, интересно. Космос, вакуум, небо черное. Первые две недели интересно. Но с точки зрения работы… Я работал в пансионате для инвалидов, потом в Патруле. Вот это настоящая работа. В пансионате у нас были инвалиды, глубокие старики, с военными травмами, с редкими заболеваниями. Все психически нестабильные. В Патруле — там постоянно напряг, часто травмы, аварии, тяжелые заболевания, смерти. И там, и там была работа такая, что не продохнешь, постоянно голова и руки заняты, выматываешься, как собака — но интересно. Для нас романтика вот такая. А здесь… ну что здесь для салвера в самом деле? Рутины, проверки, изредка травмы. Все здоровы. Все работают.
— А чего же ты не вернешься?
— Да так. Не хочется что-то, — буркнул я, — Не знаю, что на Земле делать.
Желтые тигриные глаза глянули проницательно.
— Личные дела?
— Да, — согласился я, — и это тоже.
— Ладно, забудь, — он допил свой лимонад, аккуратно стукнул днищем стакана, — Стас, если не секрет, тебе сколько лет?
— Двадцать восемь.
— Стас, я вот когда тебя спросил о матери — мне показалось, ты скукожился как-то? Нет? Проблемы с ней?
— Да нет, — вздохнул я, — какие проблемы. Она хорошая мать, все нормально.
— Но мне казалось, она должна быть очень старой, нет? Она же участвовала в освобождении Европы, и уже не очень молодой.
— Да, она родила меня в пятьдесят четыре. Специальная методика вынашивания, тогда как раз ее разрабатывали. А отец уже погиб, я посмертный ребенок, сперму заморозили еще до Освобождения. Сейчас маме восемьдесят два. Да, она, конечно же, старая.
Не знаю, почему, но Аркадий мне нравился. Может, расположил к себе откровенностью. Конечно, не очень красиво устраиваться на Цереру только ради поста директора, да и вообще рваться к постам. Я этого понять не могу. Но когда Аркадий вот так говорит, кажется — ну а что такого? Может, он талантливый руководитель, и хочет это доказать.
— Тебе не нравится, когда о ней спрашивают?
— Понимаешь, Аркадий, — я отодвинул пустую тарелку, — как тебе объяснить? Она хорошая мать, у меня с ней прекрасные отношения. Всегда были. Но представь… ты приходишь в школу, и сразу слышишь: Стас, ты не можешь поговорить со своей мамой, может, она у нас проведет лекцию? Придет на праздник? Поступаешь в институт, и там тебе первым делом: Станислав, у вашей матери не сохранились какие-нибудь памятные вещи для нашего музея революционной славы? А как насчет интервью для сайта? Знакомишься с ребятами на тусовке, и они ненавязчиво напрашиваются в гости к твоей матери…
— Да, понимаю, понимаю, — кивнул Аркадий.
Я почему-то вспомнил Марселу и прикрыл глаза. Да. Мама относилась к ней прекрасно — а как она должна относиться к подруге, а потом и жене сына?
— И вот тебе уже двадцать восемь лет, а твое основное качество все еще — сын. Потому что все остальное, что я делаю — моя работа, характер, моя личность — никак не перевешивает в глазах общества того факта, что я сын великой разведчицы и героини Освобождения. Причем у меня нет желания доказывать, что я лучше, что тоже из себя представляю нечто особое. Это не так. Я обычный человек. Почему я что-то сверхъестественное должен? Кому?
Аркадий протянул длинную костистую руку через стол и положил мне на плечо.
— Ты ничего никому не должен, Стас. Уверяю тебя. И я, кстати, не собираюсь знакомиться с твоей мамой, да и вообще не могу сказать, что меня сколько-нибудь интересуют исторические подробности и личности. Вернее, они меня интересуют — но с несколько неожиданной стороны. Я как раз из тех немногих, кто не так уж восторгается всем этим. Все