несчастье с бедром – прошу извинения, мисс Тэкк, – я славился в Падуки уменьем ходить различными аллюрами, и я вполне согласен с Диконом, что всякая лошадь, занимающая известное положение в обществе, достигает успеха головой, а не конечностями, мисс Тэкк. Я сознаюсь, что теперь во мне мало хорошего, но я помню, что умел делать прежде, чем занялся здесь перевозкой с помощью вот этого джентльмена.

Он взглянул на Мульдона.

– По-моему, все эти фокусы с аллюрами – вздор! – с презрением проговорил бывший ломовик. – У нас в Нью-Йорке только и ценится та лошадь, которая может вытащить телегу с дороги, заставить её повернуться на камнях и вывезти её на свободный путь. Есть особая манера махнуть копытами, когда кучер крикнет: «Вперёд, братцы!» – которой надо учиться целый год. Я не выдаю себя за цирковую лошадь, но я умел проделывать это лучше многих, и в конюшнях хорошо относились ко мне, потому что я всегда выигрывал время, а временем очень дорожат в Нью-Йорке.

– Но простое дитя природы… – начал рыжий конь.

– Ах, убирайтесь вы с вашей чепухой! – с лошадиным смехом сказал Мульдон. – Для простого дитя природы нет места, когда появляется «Париж» и уходит «Тевтонец», экипажи ведут разговоры между собой, а тяжёлые грузы двигаются к пароходу, отходящему в Бостон около трех часов после полудня в августе, среди жарких волн, когда толстые кануки и западные лошади падают мёртвыми на землю. Простому дитя природы лучше загнать себя в воду. Все люди, подъезжая к станции, становятся безумными, раздражительными или глупыми. И все вымещают это на лошадях. На беговом кругу нет колеблющихся ручьёв и журчащей травы. Гоняют по камням так, что искры летят из-под подков, а когда остановишься, то хватят по морде. Вот он, Нью-Йорк, понимаете?

– Мне всегда говорили, что общество в Нью-Йорке утончённое и высшего тона, – сказала Тэкк. – Мы с Нипом надеемся как-нибудь побывать там.

– О, там, куда вы отправитесь, вы не увидите бегового дела, мисс. Человек, которому захочется иметь вас, заставит вас проводить лето на Лонг-Айленде или в Ньюпорте, наденет на вас серебряную сбрую и даст вам английского кучера. Вы и ваш брат станете звёздами, мисс. Но, полагаю, узда у вас будет не из мягких. Они, городские жители, сдерживают лошадей, подрезают им хвосты, вкладывают им в рот удила и говорят, что это по-английски. Нью-Йорк не место для лошадей, разве только попадёшь на бега и будешь скакать по кругу. Хотелось бы мне быть пожарной лошадью.

– Но неужели вы никогда не задумывались над унизительностью подобного рода рабства? – сказал рыжий конь.

– Не задумаешься, брат, как наденут сбрую. Помешают. И все там были в рабском услужении: и человек, и лошадь, и Джимми, который продавал газету. Думается, что и пассажиры не были на подножном корму, судя по их поступкам. Я делал своё дело, мне было не до выдумок. Всякая лошадь, которая в течение четырех лет работала в упряжи, не знается больше с детьми природы.

– Но возможно ли, чтобы с вашей опытностью и в ваши годы вы не верили бы, что все лошади свободны и равны между собой?

– Только после смерти, – спокойно ответил Мульдон, – да и то, глядя по тому, что от них останется, какова у какой шкура и прочее.

– Говорят, что вы выдающийся философ, – рыжий конь обратился к Марку. – Неужели вы можете отрицать такое обоснованное положение?

– Я ничего не отрицаю, – осторожно сказал Марк Аврелий Антоний, – но уж если вы спрашиваете меня, то я скажу, что у меня уши вянут от такой лжи.

– Неужели вы конь? – сказал рыжий конь.

– Те, кто хорошо меня знают, говорят, что да.

– А я – конь?

– Да, до известной степени.

– Так разве мы с вами не равны?

– Как далеко можете вы пройти в день, везя кабриолет с грузом в пятьсот фунтов? – небрежно спросил Марк.

– Это не имеет никакого отношения к делу, – взволнованно сказал рыжий конь.

– Не знаю ничего, что имело бы большее отношение к делу, – ответил Марк.

– Можете вы отвезти полный воз десять раз туда и обратно за утро? – сказал Мульдон.

– Можете съездить после полудня в Кин – за сорок две мили – с товарищем и вернуться рано на следующее утро свежим? – сказал Рик.

– Случалось ли вам, сэр, во время своей карьеры – я не говорю о настоящем, но о нашем славном прошлом – везти на рынок хорошенькую девушку, которая могла спокойно вязать всю дорогу, благодаря вашему ровному ходу? – сказал Туиззи.

– Можете вы удержаться на ногах на мосту на Западной реке, когда с одной стороны мчится поезд, с другой едет экипаж, а старый мост весь дрожит? – сказал Дикон.

– Можете вы попятиться на узком пространстве? Можете ли мгновенно остановиться, услышав приказание, когда ваша задняя нога уже поднята и вы собрались бежать, чувствуя особенную бодрость в морозное утро? – сказал Нип, который только в прошлую зиму научился этой штуке и считал её венцом лошадиных знаний.

– Какая польза в разговорах? – презрительно сказала Тедда Габлер. – Что вы можете делать?

– Я опираюсь только на мои права – на ненарушимые права моего свободного лошадиного состояния. И я горжусь тем, что могу сказать, что со времени моих первых подков я никогда не унижался настолько, чтобы подчиняться воле человека.

– Должно быть, много хлыстов обломалось о вашу рыжую спину, – сказала Тедда. – А выиграли вы что-нибудь от этого?

– Горе было моей участью с того дня, как я родился. Побои и шпоры, хлысты и брань, оскорбления и притеснения. Я не хотел терпеть унизительных цепей рабства, которые связывают нас с кабриолетом и возом.

– Страшно трудно править кабриолетом без постромок, хомута, подпруги или чего бы то ни было, – сказал Марк. – Только у лесопильной машины нет ремней. Я работал на ней. Спал большей частью, правда, но это и наполовину не так интересно, как ездить в город в экипаже.

– Ну, это не мешает вам спать и в экипаже, – сказал Нип. – Клянусь моим подшейником! Помните, как вы легли в упряжке на прошлой неделе, когда ожидали своего хозяина на площади?

– Глупости! Упряжки я не попортил. Она была достаточно прочна, а лёг я осторожно. Мне пришлось ждать почти час, прежде чем пуститься в путь. А они чуть не катались по земле от смеха.

– Поступай-ка в цирк, – сказал Мульдон, – и ходи на задних ногах. Все лошади, которые знают слишком много для того, чтобы работать, поступают в цирк.

– Я ничего не говорю против труда, – сказал рыжий конь, – труд – самое прекрасное дело на свете.

– По-видимому, слишком прекрасное для некоторых из нас, – фыркнула Тедда.

– Я только требую, чтобы каждая лошадь работала для себя и наслаждалась выгодами своего труда. Пусть она работает, как разумное существо, а не как машина.

– Нет иного способа работать,