Их мирок принадлежал к числу пригородных разновидностей, и жили они сегодняшним днем: дом, работа, покупка вещей и машин, встречи с приятелями, обновление жилища, короткий отпуск на курорте и приобретение новейших примочек – цифровой камеры, домашнего кинотеатра, например. Прошлое существовало для них как некий мусорный бак, битком набитый разными вышедшими из употребления вещами; там можно было найти спа для ног, турбодуховку, жаровню для пончиков, проигрыватель для виниловых пластинок, устаревшую камеру, кассетный видеомагнитофон, гриль «Джордж Формен» и многое другое. И вообще, прошлое представлялось им мешаниной убогих цветов и стилей, над которыми, пожалуй, можно было только смеяться: стрижки «маллет», модные в 80-е, когда волосы спереди стригли коротко, а сзади оставляли длинные патлы; подкладные плечи; химическая завивка и перманент; званые чаи и барбекю. Их внимания удостаивался только каталог на текущую неделю, не требовавший депозита и предлагавший рассрочку на двадцать четыре месяца. Жизнь таких людей была пуста, но они считали, что она им вполне удалась. Скука. Самые сильные воспоминания о прошлом у Куколки были связаны с мыльными сериалами, которые она смотрела по телевизору.
Она смотрела и «Соседей», и «Дом и далеко от него», а в восемь лет ее куда сильней огорчила смерть героини Дафны Лоуренс, чем то, что ее мать, которая в прошлом году ушла от отца, забрав с собой двух младших сыновей, теперь живет в Херви-Бей с каким-то Реем, мастером по установке плавательных бассейнов из фибергласса. Тогда Куколка еще не понимала, чего, собственно, от нее ждут в сложившихся обстоятельствах и что все это значит; но герои «Рамси-стрит» и «Саммер-Бей» ясно ей объяснили: поплакала, посмеялась, ну и живи себе дальше.
По видеоканалам Куколка смотрела разные музыкальные фильмы с невероятно красивыми девушками и невероятно толстыми и агрессивными мужчинами; и девушки, как ей представлялось, во всех отношениях явно затмевали мужчин – и внешностью, и умением красиво танцевать, и тем, что они по большей части не давали себе труда хоть что-то сказать, когда мужчины буквально рта не закрывали; в общем, ничто не смогло бы лучше подготовить ее к танцам у шеста.
Она утверждала, что ее единственное прочное воспоминание о матери (до того, как та сбежала от отца) – это жуткий китч, который мать сама намалевала маслом на жалюзи в гостиной их пригородного дома. «Картина» создавала ощущение окна, из которого виден пляж Кута-Бич на острове Бали, где мать как раз и познакомилась со своим Реем.
Подростком Куколка изредка все же навещала мать в Херви-Бей. Рей довольно давно исчез из ее жизни, и теперь она была способна говорить только о сыновьях, младших братьях Куколки. Эти два толстых мальчика одевались, как взрослые рэперы, и все время орали «йо!» и «дай пять!», на американский манер стукаясь кулаками. С Куколкой мать держалась так, словно та была ее новой и не слишком интересной соседкой из дома напротив. А Куколке, в свою очередь, жизнь матери казалась очередной, не слишком удачной мыльной оперой или нескончаемым циклом песен, в которых говорилось о проблемах с наркотиками, о визитах полиции, о выпадении некоторых половых органов из штанов и о новых сексуальных партнерах. В общем, визиты к матери действовали на Куколку угнетающе. Она ездила к ней, исключительно повинуясь чувству долга, и в какой-то момент, решив, что смысла в этом мало, перестала это делать.
Когда через несколько лет она узнала, что мать погибла во время массового столкновения автомобилей на Хьюм-хайвей, то, естественно, огорчилась, но не слишком. У нее было такое ощущение, словно смерть матери – это скорее подтверждение ее долговременного отсутствия в жизни дочери, а отнюдь не его начало.
Возможно, Куколка рассказывала историю о разрисованных матерью жалюзи, потому что в этой бездарной мазне для нее воплотилась вся глупость и бессмысленность материных надежд и упорного цепляния за неосуществимые мечты – даже если кому-то они и могли показаться великими. Жизнь, считала Куколка, позволяет человеку иметь только самые маленькие мечты и надежды, самые незначительные вещи – именно поэтому она и себе позволяла лишь самое малое. Ибо нечто иное, большее – что весьма наглядно доказывала жизнь ее матери, – всегда могло быть сокрушено. Что, впрочем, отнюдь не означало, что Куколка чувствовала себя несчастной; как раз наоборот. Она полагала, что именно такое восприятие жизни гарантирует ей счастье, и собиралась всегда смотреть прямо на солнце Сиднея, а не прятаться от него за плохими картинами, тщетно пытающимися создать иллюзию иной действительности.
Куколка не была мечтательницей, подобной Иисусу или Ницше. Себя она считала скорей реалисткой. А реалистическое восприятие жизни включает в себя также изрядную долю разочарованности – в качестве прививки от возможных дальнейших разочарований.
4
– В общем, дружок, я перебралась в большой город, – рассказывала Куколка Джоди, – и что из этого вышло?
А действительно, что? Она точно так же не понимала новый мир, как не понимала и свое отвращение и необъяснимый страх по отношению к миру собственного прошлого, но разве это имело какое-то значение? В Сиднее, по крайней мере, пять миллионов «уэсти» питают отвращение к «вонючему снобизму» северян и высокомерию жителей восточного побережья, а примерно миллион богачей с севера и востока презирают алчных, вульгарных и меркантильных уроженцев куда более бедного запада. Впрочем, ни те, ни другие никогда не признаются в том, что думают почти одинаково и всеми жителями Сиднея движет, всех их объединяя, одно – деньги; но никто из них и мысли не допустит, что единственное реальное различие между ними – то, что на севере и на востоке у людей денег относительно больше, а на западе относительно меньше.
Ничего этого Куколка понять даже не пыталась, да никогда и не стала бы. Ей просто хотелось преуспеть в жизни хотя бы немного, а всякие там объяснения – это просто полное дерьмо вроде тех рассуждений, которые она без конца