Конечно, в ту пору мы не понимали этого, сестра и я, но оба наших родителя, должно быть, уже сообразили к тому времени, что отдаляться один от другого они начали примерно тогда, когда отец оставил военную службу и, предположительно, вышел в широкий мир, — осознали, что каждый из них смотрит на себя не так, как другой, и даже начали понимать, быть может, что различия между ними не стираются, но углубляются. Вся их перегруженная событиями, полная забот суматошливая жизнь — переезды с базы на базу, необходимость растить детей на ходу, — годы такой жизни позволяли обоим не обращать внимания на то, что им следовало бы заметить с самого начала, и вина за это лежала, пожалуй, более на маме, чем на отце: то, что казалось обоим мелочами, обращалось в нечто ей, по крайней мере, нисколько не нравившееся. Его оптимизм и ее отстраненный скепсис. Его южный темперамент и ее еврейство. Отсутствие образования у него и ее мания образованности, порождавшая в маме ощущение собственной недовершенности. Когда же они поняли все это (вернее, когда поняла она), что, опять-таки, произошло после того, как отец уволился из армии и изменилось само направление их движения вперед, каждого из них начали одолевать неудовлетворенность и дурные предчувствия, да только у каждого они были своими. (Все это зафиксировано в написанной матерью «хронике событий».) Если бы их жизнь следовала по пути, которым идут тысячи других жизней, — повседневному пути, ведущему к самому обычному расставанию, — мама могла бы просто забрать меня и Бернер, сесть с нами на поезд и поехать в Такому, где она родилась, или в Нью-Йорк, или в Лос-Анджелес. Произойди это, каждый из наших родителей получил бы возможность начать новую, достойную жизнь во внезапно распахнувшемся мире. Отец мог вернуться в авиацию, уход из которой дался ему нелегко. Мог жениться на другой женщине. Мама могла возвратиться — после нашего поступления в колледж — к учебе. Могла снова начать писать стихи, осуществляя давнее свое упование. Судьба могла сдать им карты получше.
Но при всем при том, если бы эту историю рассказывал кто-то из них, она, естественно, оказалась бы иной — такой, где главными действующими лицами близившихся событий стали бы они, а мы с сестрой лишь зрителями, ведь именно так воспринимают детей их родители. Как правило, никто не думает о том, что и у банковских грабителей могут иметься дети, — хотя у большинства они наверняка есть. Однако рассказываю ее я — мою и сестры историю, — а стало быть, нам ее и оценивать, и разделять на главное и второстепенное, и судить. Годами позже, в колледже, я прочитал у великого критика Рёскина, что искусство композиции состоит в правильной расстановке неравноценных вещей и явлений. И значит, именно художнику надлежит определять, что чему равно, что в нашей стремительно несущейся жизни существенно, а что можно отбросить.
4
Сведения о том, что происходило дальше, начиная с середины лета 1960 года, я почерпнул главным образом из различных не очень надежных источников, в том числе из статей в «Грейт-Фолс трибюн», создававших ощущение, будто в поступке родителей присутствовало нечто фантастическое и уморительно смешное. Кое-что известно мне из «хроники», которую мама написала, пока сидела, ожидая суда, в тюрьме округа Голден-Вэли, штат Северная Дакота, а затем в тюрьме того же штата в Бисмарке. Кое-что я извлек тогда же из рассказов самых разных людей. И разумеется, я знаю некоторых участников тех событий, потому что мы с сестрой жили в одном с ними доме и наблюдали — по-детски — за тем, как обстановка в нем меняется, превращаясь из обычной, хорошей и мирной в плохую, затем в еще худшую, а затем в такую, что хуже и некуда (хотя убийства произошли все-таки гораздо позже).
Почти все то время, какое отец прослужил на авиабазе в Грейт-Фолсе, — четыре года — он принимал участие в махинациях (мы об этом не знали), связанных с поставками ворованного мяса в офицерский клуб, и получал за это деньги и свежие стейки, которые мы уплетали дважды в неделю. Махинации эти укоренились на базе уже давно; один снабженец, отслужив положенный срок и получив перевод на новое место, приобщал к ним другого, только что прибывшего. Махинации включали и незаконные сделки с некими индейцами племени кри, резервация которого находилась южнее Хавра, что в Монтане. Индейцы специализировались на краже герефордских коров местных ранчеров, их забою и разделке; работа была ночная, по ночам же говяжьи полутуши доставлялись на базу. Управляющий офицерского клуба складывал мясо в клубный холодильный шкаф и кормил им майоров, полковников, командира базы и их жен, ничего о махинациях не ведавших, да и ведать не желавших — лишь бы мясо было отменным, а оно таким было.
Жульничество это было, понятное дело, мелким, грошовым, по каковой причине оно и длилось годы, и все причастные к нему уверовали, что так будет вечно. Да только между жуликами стряслась какая-то размолвка, и в результате на свет божий вышли неприглядные детали, связанные с выпиской счетов управлением снабжения. В результате несколько служащих Военно-воздушных сил получили дисциплинарные взыскания, а отец лишился звания капитана (которым гордился) и снова стал первым лейтенантом. Не исключено, что он-то и являлся тем соучастником, благодаря которому обман всплыл на поверхность, однако официально об этом никогда объявлено не было. Этот эпизод — дома его не обсуждали, и мы с Бернер о нем ничего не знали — почти наверняка стал одной из причин увольнения отца из ВВС. Не исключено, что его вынудили уволиться, хоть он и получил свидетельство о почетной отставке, которое в рамке повесил над пианино рядом с фотографией Рузвельта. Свидетельство продолжало висеть там и после ареста наших родителей, когда мы с сестрой жили в доме одни и никто нас не навещал. В то время я несколько раз застревал перед ним, перечитывал («Почетная отставка из Военно-воздушных сил Соединенных Штатов… свидетельство честной и верной службы…») и думал, что в нем нет ни слова правды. Покидая дом, я собирался взять его с собой, но в конечном счете забыл о нем, оставив висеть на стене брошенного нами