И вот теперь, когда они шли мимо того самого магазина дорожных сумок, Ральф вдруг остановился: ему в голову пришла безумная мысль.
— Эй, Эдди, погоди-ка. Знаешь, что я решил сделать с этой премией — с полусотней долларов? Куплю-ка я этот саквояж — прямо сейчас.
— Ты чё, больной? Сорок баксов за саквояж, который нужен раз в году? С ума сошел. Идем!
— Ну не знаю. Думаешь, не надо?
— Слушай, дружище, ты б не разбрасывался деньгами. Пригодятся еще.
— Ну да, — согласился наконец Ральф. — Ты прав, наверно.
И снова зашагал с Эдди в ногу, ко входу в метро. Именно так у него в жизни все обычно и складывалось. Такого саквояжа ему не видать, пока он не станет зарабатывать больше, и он с этим смирился — как смирился безропотно, после первого же тонкого намека, с тем, что невеста отдастся ему только после свадьбы.
Проглотив двух приятелей, метро стучало и грохотало, и трясло их в безумном трансе добрые полчаса, и в конце концов изрыгнуло из своих недр в вечернюю прохладу Квинса.
Сняв на ходу плащи и ослабив галстуки, они позволили легкому ветру высушить пропитанные потом рубашки.
— Какой план? — спросил Эдди. — Во сколько мы должны объявиться завтра в этом пенсильванском городишке?
— Да когда удобнее, — отвечал Ральф. — Вечером, в любое время.
— И что будем делать? Какого черта вообще можно делать в такой глухомани?
— Ну не знаю, — будто оправдываясь, проговорил Ральф. — Ну посидим, поговорим, наверное. Пива попьем со стариком. Мало ли что еще. Не знаю.
— Господи, — простонал Эдди. — Ничего себе уик-энд. Вот счастье-то.
Ральф вдруг остановился посреди тротуара, охваченный внезапным приступом ярости, и скомкал в кулаке мокрый плащ.
— Слышь, ты, козел! Никто не заставляет тебя туда ехать — ни тебя, ни Марти, ни Джорджа, никого. Заруби себе это на носу. Мне не нужно от тебя никаких одолжений, усек?
— Да ты чё? — удивился Эдди. — Ты чё? Шуток не понимаешь?
— Ага, шуток, — процедил Ральф сквозь зубы. — Тебе все шуточки.
Он угрюмо поплелся следом за Эдди, едва сдерживая слезы.
Они углубились в квартал, где оба жили: то был двойной ряд аккуратных, совершенно одинаковых домиков, протянувшийся вдоль той самой улицы, где они всю жизнь дрались, и слонялись, и играли в стикбол[4]. Эдди распахнул входную дверь своего дома и пригласил Ральфа в прихожую, где прозаически пахло цветной капустой и уличной обувью.
— Заходи давай, — проговорил он и махнул большим пальцем в сторону закрытой двери в гостиную, а сам качнулся назад, чтобы уступить дорогу приятелю.
Ральф открыл дверь, прошел три шага — и вдруг его словно ударили ногой в челюсть, так неожиданно пришло осознание происходящего. Комната, где царила полная тишина, была буквально набита людьми — расплывшимися в улыбке, раскрасневшимися мужчинами. Тут были и Марти, и Джордж, и ребята из квартала, и ребята из конторы — все, все его друзья стояли не шевелясь, боясь нарушить тишину и сбившись в крепкий монолит. Скинни Магуайр скрючился у пианино, занеся растопыренные пальцы над клавишами, и когда он залихватски ударил по клавишам, дружный хор заревел песню, отмеряя ритм взмахами кулаков и коверкая слова улыбающимися ртами:
Ведь он отличный парень,
Ведь он отличный парень,
Ведь он отличный па-арень -
Мы все должны признать![5]
Ральфа вдруг охватила слабость. Он отступил на шаг, на придверный коврик, и остался так стоять, с широко распахнутыми глазами, тяжело сглатывая, прижимая к груди плащ.
— Мы все должны признать! — распевали они. — Мы все должны признать!
И когда затянули второй куплет, из столовой, отделенной занавесками, появился отец Эдди, лысый и сияющий, поющий во весь голос, и в каждой руке он держал по большой кружке пива. Наконец Скинни пробренчал последнюю строчку:
— Мы — все — долж-ны — при-изна-а-ать!
И все ринулись к Ральфу, осыпая его поздравлениями, яростно тряся ему руку, хлопая по плечу и спине, а его колотило, и голос его терялся в общем гаме.
— Ну вы даете, ребята! Спасибо! Даже… не знаю, что… спасибо, ребята…
Потом толпа раскололась надвое, и Эдди медленно прошествовал по образовавшемуся проходу. Глаза его сияли улыбкой, полной любви, а в неловко вытянутой руке он держал саквояж — не свой, а совершенно новый: тот самый, большой, светло-коричневый, кожаный, с боковым карманом на молнии.
— Речь! — кричали со всех сторон. — Речь!
Но Ральф не мог ни говорить, ни улыбаться. Он даже видел с трудом.
В десять часов Грейс начала ходить по квартире, закусив губу. Что, если он не придет? Да нет, конечно придет. Она снова села и аккуратно разгладила волны нейлона на бедрах, пытаясь сохранять спокойствие. Если она будет нервничать, то все испортит.
Звук дверного звонка подействовал на нее, как удар тока. Уже на полпути к двери она остановилась, тяжело дыша, и снова взяла себя в руки. Затем нажала на кнопку домофона и приоткрыла дверь квартиры, чтобы посмотреть, как он взойдет по лестнице.
Увидев в руке у него саквояж, а на лице — серьезность и бледность, Грейс подумала было, что он обо всем догадался, что он пришел, готовый запереть дверь и заключить ее в объятия.
— Здравствуй, дорогой, — тихо проговорила она и открыла дверь шире.
— Привет, детка. — Он проскользнул мимо нее в квартиру. — Не поздновато? Ты уже легла?
— Нет. — Закрыв дверь, она оперлась о нее обеими руками, так что дверная ручка оказалась у нее за спиной на уровне талии, — именно так закрывают дверь героини фильмов. — Я ждала тебя.
Он на нее даже не посмотрел. Подошел к дивану и сел, поставив саквояж на колени и скользя по нему пальцами.
— Грейси, — сказал он почти шепотом, — ты только посмотри.
Она взглянула на саквояж, потом — в его печальные глаза.
— Ты помнишь, — проговорил он, — я тебе как-то рассказывал о саквояже, который хотел купить? За сорок долларов? — Он замолчал и осмотрелся. — Ой, а Марта где? Легла?
— Она уехала, милый, — ответила Грейс, медленно приближаясь к дивану. — Уехала на все выходные. — Она присела рядом с Ральфом, придвинулась поближе и одарила его той особенной улыбкой, которую переняла у Марты.
— Серьезно? — удивился он. — Ну да ладно. Слушай. Помнишь, я говорил, что вместо этого решил одолжить чемодан у Эдди?
— Да.
— Так вот, сегодня вечером встречаемся мы в «Белой розе», а я и говорю: «Давай, Эдди, айда к тебе за чемоданом». А он говорит: «Ага, за чемоданом-драбаданом». А я ему: «Ты чего?» — а он все молчит, представь? Так вот идем мы к нему, а там