«Тебе надо перетерпеть, перестрадать, — сказала я, — тут уж ничего другого не поделаешь».
Она мне не поверила. Перестала приходить. Моя плита ей уже была не нужна, и я вместе с ней. Но она меня не бросила. Пришла через месяц и с порога заявила: «Об этой бездари больше ни слова! Много ему чести — терпеть и страдать. Я ему отомщу невиданным способом. Он меня не забудет».
Я испугалась. Любовная месть в шестнадцать лет казалась мне самой безрассудной.
«Учти, — сказала я ей, — в колонии для несовершеннолетних ничуть не лучше, чем для взрослых преступников. Не натвори глупостей. Ты еще не знаешь, что это такое — непоправимая беда».
Зря я боялась, слова мои вызвали у Киры улыбку.
«Я уже сказала: о нем — ни слова, его нет. И не нагораживайте».
И она больше не вспоминала о нем. Только через год рассказала, как ему отомстила: подружилась с той девицей, на которую он ее променял, и отвратила ее от него, причем не последнюю роль в этом отвращении сыграла банка. «Я ей показала скамейку, на которой он уплетал мою кашу с колбасой, и его возлюбленная воскликнула: «Какой мрак!»
Вернулась Кира из Ялты в понедельник. Анна позвонила мне на работу.
— Ты ничего не знаешь. Я тебе не читала письма. Сделай как-нибудь так, чтобы она тебе все сама рассказала.
У меня в кабинете в ту минуту был главный бухгалтер нашего архива, выяснялся старый запутанный вопрос по оплате трех старинных рукописей. Деньги, слава богу, небольшие, были выплачены неправильно, по обыкновенной ведомости, получатели умерли, и все три выплаты в свете новых финансовых требований выглядели чуть ли не махинацией. Бухгалтер, наш милейший старик Иван Иванович, то и дело шепотом повторял: «Я вам об этом не раз говорил и об этом неоднократно предупреждал». Я еле сдерживалась, так занудил он меня своей трусостью, и тут этот звонок.
— Анна, ты не считаешь, что служебный кабинет не место для наших с тобой интимных делишек?
— Что значит «наших с тобой»? — послышался в ответ негодующий Анин голос. — Это не «наши с тобой». И совсем не «делишки»!
Это рычала разъяренная мать-львица. А Иван Иванович в это время глядел на меня младенческими голубыми глазами: я предупреждал, я сигнализировал.
— Ты дома? — спросила я Анну. — Я перезвоню.
Иван Иванович приготовился продолжать свое оправдательное шипение, но я его направила в другую сторону:
— Иван Иванович, как вы относитесь к людям искусства?
Он посмотрел на меня внимательно, вопрос ему не показался праздным. Ответил обстоятельно:
— Когда я вижу их произведения или слушаю, если это музыка, то у меня к людям искусства очень хорошее отношение. Но когда они появляются в нашем архиве, тогда я их боюсь.
— Почему?
— Видите ли, Ольга Сергеевна, люди искусства не могут понять, что на все существуют твердые ставки. Им кажется, что для особенных талантов существуют отдельные, особенные ставки.
— А вы сами согласны с этими твердыми ставками?
— Согласен, — ответил Иван Иванович, — а то ведь такая начнется неразбериха — весь учет рухнет. Талант — это соловей на ветке, это — цветущий куст, а не надбавка в рублях.
Я не выдержала и сказала ему:
— Что же вы, Иван Иванович, вводите меня в заблуждение? «Я говорил, я предупреждал». Вы же орел, вы же все понимаете. Неужели нельзя как-нибудь задним числом «причесать» эти три поступления? Мы же с вами эти деньги не брали, и никто их не брал. Получили те, кому положено, и мы их не убивали, они сами умерли.
— Я старый, — сказал мне в ответ Иван Иванович, — и не научен «причесывать». Лучше, Ольга Сергеевна, напишите объяснение, я приколю к делу и пусть ревизия скажет, что ей положено.
И тут опять раздался звонок от Анны.
— Я сижу у телефона. Ты не звонишь. Ты что, так и будешь надо мной издеваться?
Сейчас немножко отведу душу.
— Да, так и буду. Это мое хобби. В рабочее время. А ты уже на пенсии? Что это ты дома сидишь?
Анна свалилась от моих слов без чувств или очень прикрыла ладонью мембрану, тишина там была провальная. Наконец пробился ее голос:
— Стыдись. Я на два года моложе тебя.
— Тогда силенки еще есть, возьми себя в руки.
Иван Иванович поднялся и шаркая, старческим шагом вышел из моего кабинета. Сгорбленная спина под серым пиджаком. Пиджак выношенный, с оттянутыми карманами. Еще два года назад был элегантным седовласым вдовцом, искал себе невесту, хотел жениться, но оттого, что всю жизнь верой и правдой служил цифрам, считался педантом, человеком черствым и недалеким. И все подшучивали над его желанием жениться по любви в преклонные годы. Амурными его делами занималась наша вахтерша Алевтина, и все были в курсе этих дел. Алевтина говорила: «На амурном фронте он и засох окончательно. Не видел себя со стороны. Не понимал, что ему медсестра нужна, а не любовь. Хотел жениться на одинокой, в годах, но чтобы была особенная: по воскресеньям ездила на электричке в лес, стихи на память знала. Где я ему такую могла найти?»
Мы договорились с Анной, что Кира придет ко мне вечером, часов в восемь, но она заявилась, как только я переступила свой порог. Пришла томная, источающая слабый запах хороших духов, в белом балахоне, который делал ее похожей на девочку, собравшуюся на карнавал.
— Ну что вы тут выдумываете? — спросила недовольным голосом. — Мама умеет сочинить сюжет с героем-злодеем, но вы-то, Оленька, зачем во все это втягиваетесь?
Она всегда звала меня по имени, и мне с годами это все больше нравилось. Я смотрела на нее и понимала, что Анна не зря била тревогу. Кира была, что называется, на излете. Что-то в ней было такое, что говорило: не верь мне, я еле держусь, как вы все меня обманули.
— Ну, воспитывайте меня, — сказала Кира, — что же вы молчите?
— Рассказывай. Чтобы воспитывать, надо что-то знать. — Я очень боялась проговориться, что читала письмо. — Так что там за героя-злодея изобрела Анна? Что у вас там за игра?
— Это не игра. Игра была и прошла. Сейчас все очень и очень серьезно, — ответила Кира.
— Почему же тогда об этом так печально?
— Потому что всякое свершение печально, — сказала Кира. — Вы должны это знать: счастье — когда достигаешь цели, а когда достиг, — опустошение.
— Ты выходишь замуж? — Мне хотелось большей конкретности в нашем разговоре, но я не могла произнести даже имени — Дориан.
— Да, — ответила Кира, — но я не хочу раньше времени волновать маму. Вы же знаете, какую скорость она может задать своей суете.
Я это знала и все же не имела права поддакивать Кире.
— Она твоя мать, и ты уж, пожалуйста… И потом, что-то мне не нравится ее отстраненность от твоего замужества. Ты хорошо знаешь этого человека, уверена в нем?
— Пусть он меня сначала узнает