Говорят, женщина не способна справиться со своей магией. Говорят, вошедшая в силу стихийница – это катастрофа. Говорят, женщине со стихией почти невозможно выносить ребенка. Я не знаю, насколько это верно. В пять лет на девочку надевают зачарованный браслет-эскринас, что значит «замкнутая дверь», призванный сдерживать ее магию. Мама говорит, я так кричала, что отец сдернул с меня эту дрянь и переделал. Браслет по-прежнему ограждал меня от магии, но теперь я могла снимать его по своему желанию в любой момент.

Мне едва исполнилось восемь, когда отец не вернулся из плавания. Он был капитаном. Наш замок отошел кузену отца, а мы переехали на мамину родину, далеко вглубь материка, где нет ни моря, ни скал и даже холмы встречаются редко. Сняли маленький домик, распустили почти всех слуг и стали жить очень уединенно. Отец не любил считать копейки, поэтому делать это пришлось нам.

Мама очень тосковала и в конце концов заболела. Она лежала в кровати, съежившаяся, жалкая, вмиг постаревшая на десяток лет, а я ревела у двери в ее комнату. Уже тогда я знала: мы, саганы, никогда не болеем, не старимся и живем очень долго по сравнению с людьми, потому что у нас есть стихия. Без стихии мы как они. Муж или сын обычно делятся с женщиной силой, у мамы не было ни того, ни другого. И я решила попробовать. Маминой стихией была вода, а моей – ветер, но ведь получилось!

Не в первый раз я сняла тогда браслет. И не в последний. Мама всегда была против, но ее так легко уговорить. Если я выйду замуж, мою силу отберут, мама быстро постареет и умрет. Я видела, какими страшными бывают человеческие старики. Если я выйду замуж.

Я уже была влюблена. До боли, до слез. В ветер. Тем, кто носит браслет, наверное, легче. Они хоть и чувствуют связь со стихией, но не такую острую. Пусть я больше не летала днем, но ночью, выскользнув из тела, моя душа мчалась над спящей землей, танцевала под звездами, свободная и всемогущая. Порой я тихим котенком ластилась к земле, заглядывала в окна – в витражные стекла богатых и в лачуги бедняков, ловила обрывки чьей-то страсти и чьих-то дрязг. Видела такое, что, будь я в человеческом облике, ни за что бы не стала смотреть, но духом ветра я становлюсь другой и принимаю все иначе. Щелкала по носу запозднившихся пьянчуг, касалась разгоряченных тел влюбленных, остужала горячий лоб больного, шелестела, смеясь, в щекочущей листве.

А иногда летела на север, к отцовскому замку, где кружила, крича, с безнадежной тоской вызывая его душу, а потом бросалась в океан, яростными ударами волн разбивала кулаки о скалы. Старый смотритель маяка что-то чувствовал – он часто бодрствовал ночами с книгой у зажженной масляной лампы.

– Здравствуй, – всегда говорил он мне. – Что нового в большом мире?

Я отвечала как могла – запахами с цветущих полей альмила, ворохом желтой листвы в окно, стуженым зимним холодом. Потом смотритель заболел, но по-прежнему оставался одинок. Почти не вставал со своей узкой, неудобной кровати. Я старалась утешить его боль – пела, приносила цветы к кровати, гладила седые кудри. Мне казалось, мое общество давало ему хоть какое-то облегчение.

– Здравствуй. Наконец-то я могу тебя видеть, – еле слышно, сухими губами сказал он в ночь, когда умер.

Я пыталась уговорить его лететь со мной. Начиналась весна. Поля альмила были изумительно прекрасны. Но он только грустно качал головой. Он таял, как обрывок светящегося тумана. На кровати остался лежать худой старик с широко раскрытыми застывшими глазами, из которых медленно уходил цвет.

Больше я на маяк не заглядывала. Зато по-прежнему любила море. Дурачилась с водными. Моряки меня узнавали. Они народ чуткий, и многие – ветренники. Иногда меня заносило за море, к бескрайним песчаным просторам, по которым брели караваны уставших людей, и дальше – к замкам и лачугам, похожим на наши и в то же время совсем другим, и дальше, к знойным и влажным лесам, полным престранных животных, а в глубине тех лесов, затянутые паутиной и лианами, дремали в безвестности заброшенные дворцы каких-то позабытых королевств.

Я была на лугах Гриарда, играла с гривами единорогов, я поднималась к самому небу, барахталась в облаках и качала на руках каждую из семи лун. Ае – обжигающе-горячая, Лум – твердая, колючая, Юта – нежная, теплая, с длинным шлейфом – ароматом атмосферы. Кто не был там, где бывала я, тому не понять, чего меня хотят лишить.

Девятнадцать – это очень много. Зрелая, вошедшая в силу стихия сражается с браслетом. Жить становится больно. Так мама рассказывала. Были, говорят, случаи, когда девушки даже с ума сходили. Но я-то браслет расстегнуть могу в любой момент, спасибо папе! Сбежать бы. Назваться человеком, затеряться среди людей. В нашей Империи не выйдет – саган сагана всегда узнает, но за морем, где пески, караваны и бело-желтый, как из воска, ажурный дворец… Мама надо мной смеялась, а когда поняла, что я всерьез, – испугалась.

Я не боли и безумия боюсь, а правосудия. Только мужчинам-саганам, смертным любовникам Богини, дозволено венчать себя стихией. Среди земных дев у Нее не может быть соперницы, или велик и неукротим будет ее гнев. Только на одну ночь в своей взрослой жизни сагана имеет право снять браслет и получить власть над стихией. В ночь, когда девушка становится женщиной. Считается, что тогда Богиня снисходит в тело девы, благословляя ее любовника.

Верую ли я? Гораздо важнее, что веруют другие. Если кто-нибудь узнает, как много раз снимала я браслет… Меня привезут в Ильтсар, горный храм под открытым небом, с заломленными за спиной руками выведут на центральную площадь, где в канавках между серых камней засохшая кровь, которую никогда не смывают. Палач особым изогнутым клинком вскроет мою грудь, чтобы душа-стихия легко и без препятствий воспарила в небо. Так делают, и когда девушка, не найдя жениха, сходит с ума – другого средства избавить сагану от мучений нет. Но это бывает очень редко – обычно всегда находится герой, решившийся спасти бедняжку браком.

Брак. Иного пути у саганы нет.