— Примерно.
— То-то и оно. Если я или кто другой даст под присягой показания против Осли, вряд ли тот получит больше, чем старик Грудер. А скорее, и того не получит. Зубы всем заговорит иль откупится, не зря ведь с главным констеблем дружит. Ты сам посуди, Мэтью, что со мной станет, если я всем расскажу, как надо мной измывались? Мне жениться в сентябре! Понравится преподобному Уэйду такой зятек, как думаешь?
— Думаю, они с Констанцией оценят твою храбрость.
— Ха! — Джон едва не расхохотался ему в лицо. Взор его потух. — Нет у меня никакой храбрости.
— Значит, ты решил поставить на этом деле крест? — У Мэтью на лбу и затылке выступила испарина. Джон Файв был последней его надеждой. — Махнуть на все рукой? Окончательно?
— Да, — последовал решительный ответ. — Потому что мне еще пожить хочется, Мэтью. Жаль остальных, но я не могу им помочь. Зато я могу помочь себе. Разве это такой уж страшный грех?
Мэтью оторопел. Он опасался, что Джон Файв ему откажет, и в самом деле исход встречи был изначально предрешен, однако эти слова стали для него большим ударом. Мысли вертушками закрутились в голове. Если нет способа развязать язык давним жертвам Осли и никак нельзя проникнуть в приют, чтобы добыть показания у новых жертв, выходит, директор приюта выиграл и бой, и всю войну. А Мэтью с его твердой верой в силу и справедливость правосудия — пустозвон, медь звенящая и кимвал звучащий. Он приехал в Нью-Йорк из Фаунт-Ройала с одной-единственной целью — спланировать и довести до конца эту битву, а теперь…
— Всем сейчас нелегко, — сказал Джон Файв. — Нам ли с тобой не знать? Да только не нужно в это упираться, надо идти дальше. Если будешь крутить без конца в голове одно и то же, ничего хорошего, поди, не выйдет.
— Да, — зачем-то согласился Мэтью. Собственный голос доносился до него словно издалека.
— Надо тебе найти другую цель в жизни, получше этой, — не без тепла в голосе сказал Джон. — Ту, за которой есть будущее.
— Будущее… — эхом отозвался Мэтью. — А что, пожалуй, ты и прав…
Сам он при этом думал, что предал себя, всех приютских детей и даже память покойного судьи Вудворда предал. В ушах звучал его голос со смертного одра: «Я всегда тобой гордился. Всегда. Я понял это с самого начала. Когда увидел тебя… в сиротском приюте. То, как ты держался. В тебе было нечто… особенное… чему трудно дать определение. Но бесспорно особенное. Ты еще себя проявишь. Где-нибудь. Ты изменишь что-то важное… в чьей-нибудь жизни… просто потому, что ты такой есть».
— Мэтью?
«Я всегда тобой гордился».
— Мэтью?
До него наконец дошло: Джон что-то ему говорит, но что?.. Мэтью усилием воли вернулся в настоящее — вынырнул, подобно пловцу, на поверхность грязного омута.
— Да?..
— Я спросил, идешь ли ты на мероприятие. В пятницу.
— Мероприятие? — Ах да, расклеенные по городу объявления… — Какое?
— Ну, в церкви. Знаешь, Элизабет Мартин ведь на тебя глаз положила.
Мэтью рассеянно кивнул:
— Дочь сапожника… Ей же четырнадцать исполнилось?
— И что? Невеста она завидная, Мэтью, я бы на твоем месте нос-то не воротил.
— Да я и не ворочу. Просто… как-то я не расположен к общению.
— А кто сказал, что вам надо общаться? Я тебе про женитьбу толкую!
— Хм, вероятно, тебе стоит пересмотреть свои взгляды на брак.
— Ладно, как знаешь. Мне работать надо. — Джон направился было к кузнице, но вдруг замешкал и остановился в лучах солнца. — Можешь хоть до посинения биться башкой об стену, ежели хочешь, — сказал он. — Да только стене от этого никакого вреда. А тебе?..
— Не знаю, — последовал изможденный, раздавленный ответ.
— Надеюсь, скоро узнаешь и поймешь. Хорошего тебе дня, Мэтью.
— И тебе, Джон.
Джон Файв вернулся в кузницу, а Мэтью — в голове все еще стоял туман, вызванный не то разочарованием, не то ударом доски по голове, — вышел на Нью-стрит, а оттуда двинулся на север Уолл-стрит, к конторе судьи Вудворда в городской ратуше. Ему пришлось вновь пройти мимо позорного столба, к которому вполне заслуженно приковали Эбенезера Грудера (Мэтью по долгу службы довелось ознакомиться с материалами его дела).
Грудер был не один. Рядом с корзиной боеприпасов стоял стройный денди в бежевом сюртуке и треуголке в цвет. У него были светлые, почти белые волосы, собранные сзади бежевой лентой, и светло-коричневые башмаки из дорогой кожи; на левом плече лежал хлыст. Судя по наклону его головы, он с интересом разглядывал преданного общественному поруганию вора. Наконец он взял из корзины яблоко и без промедления метнул его в лицо Грудеру — с расстояния двенадцати футов, а то и больше. Яблоко угодило воришке в лоб и разлетелось на куски.
— Ах ты, тварь! — заорал Грудер, стискивая зажатые в колодки кулаки. — Паскуда! Грязный ублюдок!
Господин молча и деловито выбрал второе яблоко и запустил его Грудеру прямо в рот.
Видно, снаряд оказался покрепче первого: на сей раз преступник не стал сыпать проклятиями, а принялся сплевывать кровь из разбитой верхней губы.
Денди — не иначе как гренадер, судя по меткости, — взял третье яблоко, занес руку для нового броска (Грудер, тем временем обретя дар речи, вновь осыпал его непотребной бранью) и… вдруг застыл. Медленно повернул голову, увидел Мэтью. Лицо у господина было красивое, царственно-благородное и вместе с тем пугающее полным отсутствием каких-либо чувств. Открытой враждебности господин не проявлял, однако Мэтью почудилось, будто он заглянул в глаза скрутившейся в клубок змее, которую он — сверчок, присевший на соседний камень, — посмел слегка потревожить.
Незнакомец еще несколько секунд удерживал на Мэтью пристальный взгляд зеленых глаз, а потом вдруг (словно не увидев в Мэтью никакой угрозы и потому решив довести начатое до конца) развернулся и с холодной свирепостью залепил в окровавленный рот Грудера третье яблоко.
Тот страдальчески взвизгнул. Быть может, он умолял о помощи, да слов было не разобрать из-за сломанных зубов.
Мэтью сознавал, что не должен вмешиваться, не его это дело. В конце концов, судья Пауэрс приговорил преступника к позорному