23:48 (центральное летнее время)

Близ Уичито, штат Канзас

Они опять скандалили.

Маленькая девочка зажмурилась и накрыла голову подушкой, но голоса все равно проникали в уши, приглушенные и искаженные, почти нечеловеческие.

— Меня все это достало, женщина! Отвяжись от меня!

— А что прикажешь? Улыбаться, когда ты напиваешься и проигрываешь деньги, которые заработала я? Нужно оплатить прокат этого паршивого трейлера и купить еды, а ты — клянусь Богом, — ты идешь и выбрасываешь деньги, просто выбрасываешь…

— Отстань от меня, я сказал! Посмотри на себя! Выглядишь хуже старой потаскушки! Мне до смерти надоело, что ты вечно торчишь тут и кормишь меня все время каким-то дерьмом!

— А что мне делать? Может, сложить вещички и свалить отсюда подальше?

— Давай! Убирайся и прихвати с собой девчонку, это привидение!

— И уберусь! Думаешь, нет?!

Ругань продолжалась, голоса становились все громче и пакостнее. Девочке следовало бы выйти на воздух, но она, не открывая плотно зажмуренных глаз, погрузилась в мысли о своем садике — он располагался снаружи, прямо перед ее крошечной спальней. Люди отовсюду приходили к стоянке трейлера, чтобы посмотреть на ее палисадник и похвалить, как хорошо растут цветы. Миссис Игер, соседка, говорила, что фиалки прекрасны и она никогда не думала, что они могут цвести так поздно и в такую жару. Нарциссы, львиный зев, колокольчики тоже выросли крепкими, но в какой-то момент девочке показалось, что они гибнут. Она поливала их и рыхлила землю пальцами, сидела посреди садика на утреннем солнце и голубыми, как яйца малиновки, глазами любовалась растениями. Наконец всякие признаки увядания исчезли. Сейчас цветник представлял собой яркую картину, и даже трава вокруг трейлера стала роскошная, темно-зеленая. У миссис Игер газон уже побурел, хотя она почти ежедневно поливала его из шланга. Девочка давным-давно слышала, что трава со временем жухнет, но не хотела говорить об этом соседке, чтобы не огорчать ее. Может быть, зелень еще поднимется, когда пойдет дождь.

Горшки с растениями в изобилии заполняли спальню, размещались на полках и вокруг кровати. В комнате держался здоровый, пьянящий аромат жизни, и даже маленький кактус в красном керамическом горшочке выпустил белый цветок. Девочка привыкла думать о садике, когда Томми и ее мать ругались. Она мысленно видела каждый бутон и лепесток, представляла их запах, ощущала мягкость земли между пальцами, и это помогало ей отключиться от голосов.

— Убери руки! — кричала ее мать. — Скотина, попробуй только еще раз ударить меня!

— Да я выдерну тебе ноги, если захочу!

Последовали звуки борьбы, ругань и, наконец, шлепок пощечины. Девочка вздрогнула, слезы потекли по ее сомкнутым белесым ресницам.

«Перестаньте драться! — с бешено колотящимся сердцем думала она. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прекратите драться!»

— Уйди от меня!

Что-то ударилось о стену и разбилось. Девочка зажала уши ладонями и, съежившись, замерла в кровати, готовая закричать.

Показался свет. Мягкий свет, мерцающий через веки. Она открыла глаза и села.

На оконной шторке напротив бился пульсирующий поток, слабое желтое мерцание, похожее на тысячу маленьких свечек на именинном пироге. Свет двигался, как вихрь по раскаленной пустыне, и ребенок зачарованно уставился на него. Звуки ссоры стали затихать и совсем пропали. Свет отражался в широко раскрытых глазах девочки, скользил по ее лицу, очертаниями напоминавшему сердечко, танцевал на белокурых волосах до плеч. Вся комната наполнилась праздничной иллюминацией поблескивающих существ.

«Светлячки», — догадалась девочка.

Сотни светлячков, осевших на занавеске. Она и раньше видела их на окне, но их никогда не было так много и никогда они не сияли одновременно. Они мерцали, как звездочки, стараясь прожечь себе путь через тонкую ткань. И пока девочка смотрела на них, она не слышала ужасных голосов матери и «дяди» Томми. Жучки-фонарики завладели всем ее вниманием без остатка, их вспышки заворожили ее.

Светящийся контур изменился, мерцание приняло другой, ускоренный ритм. Девочка вспомнила зеркальный зал на ярмарке, ослепительные отражения огней в амальгаме. Сейчас она чувствовала себя словно стоящей в свете тысячи ламп, а когда ритм еще ускорился, огни, казалось, помчались вокруг нее с головокружительной быстротой.

«Они разговаривают, — подумала она. — Разговаривают на своем языке. Разговаривают о чем-то очень, очень важном…»

— Сван! Ласточка! Проснись!

«…разговаривают о чем-то, что должно случиться…»

— Ты слышишь меня?

«…что-то плохое должно случиться… очень скоро…»

— Сван!

Кто-то тряс ее. Несколько секунд девочка еще пребывала в зеркальном зале, в слепящих вспышках огоньков. Потом вспомнила, где она, и увидела, как светлячки покидают занавеску, поднимаясь в ночь.

— Проклятые мошки облепили все окно, — услышала она голос Томми.

Сван с усилием отвела от них взгляд, так что заломило шею. Над ней стояла мать. В свете, падавшем из открытой двери, Сван увидела багровый синяк, вздувшийся на правом глазу матери. Женщина была худа и всклокочена, среди ее спутанных белокурых волос проступали темные корни. Она бросала взгляды то на дочь, то на улетавших с занавески мошек.

— Что с тобой?

— Не видишь, балдеет, — сказал Томми, заслоняя дверной проем широкими плечами.

Он был грузен и неухожен, с толстыми щеками и мясистым лицом. На нем были красная кепка, футболка и комбинезон. Редкая темная бородка закрывала угловатый подбородок.

— Совсем шизанутая девчонка. — Он грубо выругался и отхлебнул из бутылки.

— Мама?

Ребенок все еще грезил, перед глазами мерцали огоньки.

— Ласточка, я хочу, чтобы ты встала и оделась. Мы уезжаем из этого чертова хламовника. Сейчас же. Ты слышишь?

— Да, мама.

— Никуда вы не поедете, — ухмыльнулся Томми. — Куда вам податься?

— Чем дальше, тем лучше! Дура я была, что переехала сюда, к тебе! Ну, вставай же, ласточка. Одевайся. Мы