Главред Собакин. Женя, с тебя большой материал на главную страницу! Глинкин, поищи Анины фотографии получше, скинешь мне, я выберу. Два часа вам на все, а пока пусть «молния» повисит.

Глинкин. Хорошо, сделаю.

Кравец. Игорь Викторович, почему я? Мы мало общались, я ее плохо знала. Может, кто-нибудь из ее отдела?

Главред Собакин. Женя, кто у нас колумнист?! Ребята давно в поле, Селиванова у следаков дежурит, свежую инфу ждет, Бекишев в командировке. Кого ты мне предлагаешь напрячь?

Кравец. А что мне писать-то?

Главред Собакин. Налей воды побольше. Что-нибудь о молодости, о преданности общему делу… Мне тебя учить? Все, по коням!

Кравец. Песец, у него вместо сердца пламенный мотор?

Глинкин. Фляга с «Хеннеси» у него в нагрудном кармане. Наверняка уже кривой.

Кравец. А свою лучшую сотрудницу не оплакивает?

Глинкин. Потому и кривой, что оплакивает. Никогда эмоции не покажет, лучше нажрется как свин. Ты у нас еще относительно новенькая, не привыкла. Когда в прошлом году Бекишева поломали, он ему в больницу апельсины таскал, а Селиванову однажды до ночи из ментовки вытаскивал, когда у нее с Зюзиком камеру отобрали и на пятнадцать суток хотели упечь. Он у нас такой вот странный, не обращай внимания. Аньку он, наверно, любил, на особом счету держал, но плакать публично не будет.

Кравец. А ты?

Глинкин. Что — я?

Кравец. Ты любил?

Глинкин. Ее все любили… Ее нельзя было не любить. Разве нет?

Кравец. Ясно…

Глинкин. Что тебе ясно? У меня руки до сих пор трясутся, в папках запутался… Короче, не гони пургу, давай работать.

Кравец. Слав, ты не подумай ничего такого, я действительно просто очень плохо ее знала. Все вокруг — «о, Крич, Крич!» — но она какая-то недоступная была, нос задирала. В Новый год, когда в пресс-центре собирались редакцией, помнишь… подсела к ней с бокалом, хотела поболтать, так она губы надула, отвечала односложно, как будто вообще не слышала, а потом так посмотрела на меня поверх очков, типа «ты чего тут?! Знаешь, как она меня тогда назвала? «Слезовыжималка».

Глинкин. Да, я слышал эту твою кликуху в ее исполнении. Метко сказано.

Кравец. Блин, так стыдно было, капец, будто я к ней натряхивалась. В общем, наверно, я просто не прочувствовала еще ничего… Точнее, прочувствовала, когда в квартире у нее побывала, но это уже совсем не то. Мне ее жаль, правда.

Глинкин. Вот потому старик Собакин тебя к ней и послал. Ладно, давай все-таки поработаем.

Кравец. Хорошо. Только можно я тебе буду кое-какие вопросы о ней задавать, чтобы хоть внятный некролог получился? А то действительно воды щас налью.

Глинкин. Без проблем.

…

Кравец. Почему она квартиру снимала? Насколько я знаю, у нее вполне приличные и обеспеченные родители. Могла же у них жить.

Глинкин. Долгая история. Они с папашей крупно поцапались, когда она в своем расследовании наткнулась на его партнеров по бизнесу и одного дружбана из мэрии. Гнилые ребята оказались, что-то мутили с городским имуществом… или пытались мутить, точно не помню. Помнишь, ее поколотили на съемках старого особняка? Она сделала ролик, залила его на своем канале, там просмотров было уже под двадцать тысяч, когда дружбан из мэрии на ее отца наехал. Слово за слово, хером по столу… она собрала сумки и свалила, три дня тут в редакции жила, на диване в приемной спала, пока Собакин ей квартиру не нашел.

Кравец. Они с отцом так и не общались после этого?

Глинкин. Помирились со временем, но ей понравилось жить одной. Денег-то она и без него поднимала на блогах, тачку купила, уже на ипотеку поглядывала, но вот видишь…

Кравец. А со здоровьем у нее как было? Что вдруг могло случиться? Двадцать три года всего!

Глинкин. Женя, йо-майо, я не врач! По внешнему виду не скажешь, а в медицинскую карту не заглядывал. Может, болела чем… Хотя, блин, крепкая как лошадь была… в хорошем смысле слова,толькоглазамимучилась. Ну и выпить любила иногда.

Кравец. Иногда? Как часто? На работе я ее пьяной не видела.

Глинкин. Если начнет — несколько дней может. Могла.

Кравец. Слушай, я не стала писать в посте, но менты в доме недопитую бутылку коньяка нашли.

Глинкин. Не удивлен.

Кравец. Ладно. Можно только еще вопрос один?

Глинкин. Давай, но только один, а то я фоторепортаж с выставки не успею собрать.

Кравец. Парень у нее есть? В смысле, был?

…

Кравец. Слава, аллё, ты где?

…

Кравец. Блин, я что-то не то спросила?! Ну извини!

Глинкин. Да нет, все нормально. Собакин заходил, фотографии Аньки смотрел, выбрал парочку… Парень был, она в ресторан на корпоратив с ним приходила один раз в прошлом году, больше я его не видел и ничего о нем не слышал.

Кравец. Ладно, все, Слав, спасибо, буду писать потихоньку.

Глинкин. Ок, я тут на связи пока, но через полчаса убегу на съемку.

Не стало нашей Ани. Она больше не пронесется ураганом по коридорам редакции со свежим материалом, не позвонит из очередной «горячей точки» на карте города, не выйдет в прямой эфир своего блога со словами «Всем привет! Ваша Аня Крич испытывает очередной приступ журнализма, и это не лечится!».

Ее действительно больше нет. Совсем.

Но ведь так не бывает. Так не должно быть. Провожая в последний путь человека, прожившего долгую и полную смысла жизнь, мы отдаем дань его мудрости и опыту, благодарим за все, что он принес в этот мир. Мы испытываем грусть, но эта грусть — светла.

Но когда уходят молодые, сердце отказывается это принимать. Ведь все было впереди, ведь это было только начало! Как же так? Почему?

Аня успела многое. Успела стать частью жизни многих молодых людей, мечтающих изменить мир словом. Успела многих спасти от хандры и депрессии, успела подарить свою волшебную улыбку и оптимизм. И от этого еще горше — ведь сколько она могла еще сделать!

Давайте помнить ее такой, как на этом фото.

Мы любим тебя, Аня.

Прощай.

Селиванова. Игорь Викторович, есть предварительные результаты вскрытия. Похоже на отравление. Препарат покане определен.

Собакин. Твою мать… Убийство?

Селиванова. Возможно, самоубийство или случайный передоз, но это только предварительно.Еще будут экспертизы, изучение компа, то есть окончательные выводы будут не сразу. Так мне сказали.

Собакин. Ладно, сворачивайся, езжай домой. Я потом Петрову сам позвоню.