Я не отвечал. Он понял, сразу как будто забыл все, чем хотел поделиться, опять раскланялся и вернулся к своему пуделю, ожидавшему его у стойки бара.
— Бармен, в Лас-Вегасе в семьдесят пятом, — что вы там делали?
— Ничего. Я там не был. Просто ему нужно было встретить кого-нибудь знакомого, этому бедолаге…
Она посмотрела на меня с любопытством, но в то же время строго:
— Когда так быстро ставят диагноз одиночества незнакомому человеку…
— Не будем увлекаться подобного рода откровениями, мадам, — ответил я с подчеркнутым достоинством.
Она опять рассмеялась, разгоняя смехом окружавших меня призраков.
— …Я говорю «мадам», чтобы еще раз показать, что держусь в рамках приличия… Мы с вами совершенно друг другу чужие, мадам, и можете не сомневаться, я нисколько не преувеличиваю значимость этих двух чашечек кофе… Только что на улице я вас нечаянно толкнул, выходя из такси, ну и…
— А вы забавны.
— Если бы я только мог развеселить вас хоть на несколько мгновений, мне стало бы легче: давать поводы для смеха — по-моему, это самый щедрый дар. А как вы, все в порядке?
За окном одна за другой проезжали машины — верно, улица с односторонним движением, — и день стоял серый и унылый. Дрессировщик собак очень быстро набирался в баре, так что вскоре ему вообще никто не будет нужен. Пудель смотрел на него с мучительным беспокойством: не так-то просто понять человека.
Мы молчали, и вот что важно: наше молчание не становилось невыносимым. Мне казалось, что вид у нее какой-то потерянный, но, может быть, мне всего лишь нужно было на что-то надеяться.
— Извините меня, — начал я. — Я не… Я только…
— Да, я вижу. Я, знаете, немного разбираюсь в приступах тоски и отчаяния. Представьте, я изучила эту науку. Я потеряла мужа и мою девочку полгода назад в автомобильной аварии. Что ж, полагаю, теперь мы можем расстаться. — Она протянула мне руку в перчатке: — Не унывайте. Все еще, может быть, образуется.
— Я думаю вернуться во Францию к началу года и, если вы позволите…
— Да, конечно. Далеко вы?
— В Каракас.
Она долго искала в сумочке, но так и не нашла ни чем, ни на чем записать. Я сходил в кассу за ручкой, и она написала: «Лидия Товарски», адрес и телефон на розовом листке оплаченного счета, шесть франков с мелочью, включая чаевые. Я положил листок себе в карман.
Она мило улыбнулась мне на прощание, как бы говоря, что теперь мы в расчете, и вышла. Я не был уверен, что хорошо запомнил лицо, и догнал ее на улице. Она обернулась, вопросительно глядя на меня.
— Нет, ничего. Это чтобы узнать вас в следующий раз…
Белые, довольно длинные, по плечи, волосы она не убирала, а носила распущенными, не знаю уж потому ли, что чувствовала себя молодой, или в память о своей молодости. Высокие, выступающие скулы; черные, необычно широко посаженные глаза, сияющие из глубины своей царственной тени; глубокая морщинка на переносице рассекала посередине прямую линию бровей, покоясь на них, как тело птицы на расправленных крыльях.
Она легко, по-дружески, положила ладонь мне на руку:
— Вам нужно вернуться домой и поспать. Позвоните мне как-нибудь, когда мы оба возвратимся из тех дальних стран, где сейчас находимся.
Подъехало такси, и все было кончено.
Что ж, по крайней мере полчаса убил.
Я вернулся в кафе. Ее незанятый стул сиротливо пустовал. На сиденье стояла пепельница. Мой знакомый из Лас-Вегаса все еще находился у стойки, и я решил угостить его чем-нибудь для поднятия настроения. Кальвадос, к примеру, или тот же коньяк. Это его пальто верблюжьей шерсти с поднятым воротом, старое борсалино с широкими полями, вызывающе небрежно надвинутое на правую бровь, волосы, крашенные с особой аккуратностью, чтобы не задеть серебро седины на висках, — словом, он лет на тридцать был старше тех образов, которые первыми запечатлелись у меня в памяти: Бутатти, Делаж[3], кинозвезды Джина Манес и Жан Мюра. Внушительный нос, прямо-таки мефистофелевский, с горбинкой, и могучие ноздри. Черные оливки его глаз отражали лишь дряхлость Казановы, и по контрасту с пассивной тоскливостью взгляда нос его словно выдавался вперед, как бы в поисках подкрепления. В «Клапси» он исполнял номер с дрессированными собачками и завтра, вместе со своей труппой, состоявшей из ассистента, шимпанзе и восьми пуделей, должен был отправиться в турне по Мексике и Южной Америке.
— Это всемирно известный номер. Годы и годы творческих усилий… Труд всей жизни. К сожалению, у меня постоянно сложности со страховкой. Видите ли… — Он приложил руку к сердцу. — Три микроинфаркта. Смрт.
— Как вы сказали?
— Это по-сербски: смрт. Я говорю на семи языках и должен вам заметить, что у славян, пожалуй, самое подходящее название для этого… Смрт по-сербски, смерть по-русски, смьерчь по-польски… Есть в этом что-то змеиное… У нас, на Западе, совсем другие звукосочетания, более благородные, что ли: la mort, la muerte, todt… Но смрт… Будто какая-то мерзкая тварь ползет по ноге… еще опасней, чем ядовитый скорпион, И потом, думаю, все мы уделяем слишком много внимания этому ничтожному факту.
— В английском death тоже есть нечто шипящее, — заметил я.
— Точно. Так что же вы делали после Лас-Вегаса?
— Я никогда не был в Лас-Вегасе.
— Да? Значит, это был кто-то другой и где-то в другом месте. Неважно, встречи — это всегда приятно. Приходите сегодня посмотреть мой номер в «Клапси». Я скажу, чтобы оставили для вас столик. Не каждый день встречаешь старых знакомых… Или заходите после, поужинаем. А? Вот моя визитка.
— Вы мне уже дали одну.
— Я живу неподалеку: отель «Крийон» на улице Искусств. В половине первого ночи антракт между двумя отделениями, а мои выход сначала в одиннадцать вечера, а потом в час. Не сомневаюсь, что там даже будут какие-нибудь наши общие знакомые…
— Я улетаю сегодня.
— Куда?
— В Каракас.
Совсем рядом какой-то молодой человек спросил телефонный жетон. Нет, о том, чтобы позвонить, и речи нет. Не могу я признаться, что не улетел, да еще и нахожусь поблизости.
— Приятная дама, ваша спутница. Не хочу показаться нескромным… но со стороны это выглядело как разрыв.
— У вас наметанный глаз.
— О, это было не сложно. Я сразу сказал себе: это долго не продлится.
— Верно. Cheers[4].
— Ваше. Официант, повторите. Я знал стольких женщин в своей жизни, что, можно сказать, всегда был один. Слишком много — все равно что никого.
— Глубокое замечание.
— Это как раз и навело меня на мысль сделать свой номер… Вы должны посмотреть, он того стоит.
— Как-нибудь, обязательно.
— К сожалению, в скором времени мне придется уйти со сцены. Эта страховка, такая подлая вещь. Они кидают вас при первом же удобном случае. Единственное, что меня беспокоит во всем этом, — мой Матто Гроссо[5].
Королевский пудель навострил уши