Вновь собираясь в путь, не такой долгий, каким был путь Жан-Кристофа, хотя мне и предстоит немало переходов я остановок, напоминаю читателям дружескую просьбу, с которой я как-то обратился к ним, когда мой музыкант был на распутье. В предисловии к «Бунту» я предупреждал их, чтобы они воспринимали каждую книгу как отдельную главу создаваемого произведения, идея которого развивается в ходе изображаемых событий. Я привел старинное речение: «Конец венчает жизнь, а вечер-день» и добавил: «Когда дойдем до конца пути, тогда судите о наших усилиях».

Конечно, мне хотелось бы, чтобы каждая книга представляла собой законченное целое, чтобы о каждой судили, как о самостоятельном произведении искусства. Но не спешите судить об идее всего романа, прочитав лишь одну книгу. Когда я пишу роман, то выбираю существо, родственное мне по духу (или, пожалуй, оно выбирает меня). И этому избранному существу я предоставляю свободу действий, стараюсь, чтобы на него не влияла моя личность. Тяжелое это бремя-личность, которую терпишь больше полувека.

Искусство оказывает нам божественное благодеяние, избавляя нас от этого бремени, позволяя нам вбирать души других, преображаться для иных существовании (наши индийские друзья сказали бы: «для иных из наших существовании», ибо в каждом – все…).

Итак, сроднившись ли с Жан-Кристофом, с Кола или с Аннетой Ривьер, я становлюсь просто-напросто поверенным их мыслей. Слушаю их, вижу их поступки и смотрю на все их глазами. Они постепенно познают свое сердце и сердце других людей, а вместе с ними познаю и я; когда они оступаются, спотыкаюсь и я; стоит им воспрянуть духом, я тоже поднимаю голову, и мы снова пускаемся в путь. Не утверждаю, что это – путь лучший. Но зато – это наш путь. Есть ли, нет ли причины для существования Кристофа, Кола и Аннеты, но Кристоф. Кола и Аннета существуют. А существование само по себе уже немаловажная причина.

Никаких спорных положений, никаких теорий в книге не ищите. Примите ее как повесть о духовном мире одной женщины; о долгой жизни, прожитой в согласии с совестью, жизни, богатой радостями и печалями, не свободной от противоречий, полной заблуждений и вечно стремящейся не к Истине, ибо она недоступна, а к внутренней гармонии, которая и есть для нас высшая Истина.

Р.Р.

Август, 1922 год

Она сидела у окна, спиной к свету, и лучи заходящего солнца падали на ее плечи, на сильную шею. Она только что пришла. Впервые за много месяцев Аннета весь день пробыла на воздухе, бродила, упивалась вешним солнцем. Солнце, не разбавленное тенью безлистых деревьев, пьянило, как вино, и согревало воздух, еще прохладный, хоть зима и была на исходе. В голове шумело, сердце колотилось, и свет потоком заливал глаза. Багрец и золото под сомкнутыми веками. Золото и багрец во всем теле. Она притихла, замерла в кресле – на миг впала в забытье.

В чаще леса – пруд; на нем блик солнца, будто глаз. Кольцом стоят деревья, в мох укутаны стволы. Захотелось окунуться. Она разделась. Ледяная рука воды тронула ее ноги, колени. Приятное оцепенение. Вот она в багряно-золотом пруду разглядывает свое тело… Смутное, неуловимое чувство стыда, словно кто-то увидел ее, подстерег. Скорее спрятаться, – и она заходит в воду все глубже, до самого подбородка. Вода змеится вокруг; это словно живые тиски; мясистые лианы обвивают ноги. Аннета пробует выпутаться и вязнет в тине. На поверхности дремлет солнечный блик.

Она раздраженно отталкивается пятками от дна и выплывает. Вода побурела, потускнела, помутнела. А на ее блестящей чешуе по-прежнему солнце… Аннета цепляется за лапу ивы, склонившейся над прудом, – только бы выбраться из вязкой грязи. Мохнатая ветвь крылом прикрывает нагие плечи, бедра. Смеркается, и ветерок холодит шею…

Она приходит в себя. Всего лишь несколько секунд назад она впала в забытье. Солнце прячется за холмы Сен-Клу. Прохладно по-вечернему.

Аннета совсем очнулась, вскочила, ее чуточку знобит, и она досадливо хмурит брови: рассержена, что позволила себе забыться; и вот она усаживается перед горящим камином у себя в комнате. Уютно горит огонь, который развели, чтобы полюбоваться им, рассеять тоску, а не ради тепла; стояла ранняя весна, и в комнату вливался мягкий воздух, а вместе с ним – певучая и сонная болтовня птиц, вернувшихся из далеких стран. Аннета размышляет. Но сейчас ее глаза открыты. Она вступила в свой привычный мир. Она в своем собственном доме. Она – Аннета Ривьер. Она склонилась к огню, бросающему алые отсветы на ее молодое лицо, поглаживает ногой черную кошку, греющую грудку у золотистых головней, и снова оживает ее печаль, от которой она ненадолго отрешилась; она вспоминает черты (исчезнувшие было из ее сердца) того, кого она потеряла. Она в глубоком трауре; скорбные морщинки еще видны на лбу, в уголках губ, и веки чуть припухли от недавних слез, но когда эта сильная, свежая девушка, налитая соками жизни, как сама обновленная природа, не красавица, зато хорошо сложенная, с густой копной белокурых волос и золотистым загаром на шее, девушка, в каждом взгляде, в лице которой – прелесть юности, пытается накинуть на глаза, посмевшие отвлечься, и на округлые плечи развеявшееся покрывало скорби, она напоминает молоденькую вдовушку, увидевшую, что от нее убегает тень любимого.

Аннета и правда в сердце своем была вдовой, но тот, чью тень пытались удержать ее руки, был ее отцом.

Она потеряла его полгода назад. Поздней осенью Рауля Ривьера, человека нестарого (ему не было и пятидесяти), в два дня унес приступ уремии.

Он уже несколько лет возился со здоровьем, которое прежде не берег, однако не ждал, что так внезапно сойдет