Она кивает в сторону, туда, где Байетт продолжает разговаривать с Моной.
— Как она?
— Мона?
— Байетт.
У Байетт приступов не было с конца лета, а значит, до нового осталось недолго. Они происходят посезонно, каждый следующий хуже предыдущего — до тех пор, пока организм не сдается. Но я даже представить не могу, как что-то может быть хуже ее прошлого приступа. Внешне она почти не изменилась — только горло постоянно болит и позвонки проступают сквозь кожу, — но я помню, как это было. Как ее кровь пропитала старый матрас насквозь и начала просачиваться на пол. Помню, какой потерянной она выглядела, когда на ее позвоночнике разошлась кожа.
— Все хорошо, — говорю я. — Но скоро будет приступ.
— Сочувствую. — Нахмурившись, директриса снова пристально оглядывает Мону и Байетт. — Я не знала, что вы дружите с Моной.
С каких пор ей есть до этого дело?
— Просто иногда общаемся.
Она смотрит на меня так, словно забыла о моем присутствии.
— Замечательно, — говорит она и исчезает в коридоре, ведущем к ее кабинету.
До токс мы видели ее каждый день, но теперь она или проводит время наверху, в лазарете, или запирается у себя в кабинете, приклеившись к радио, по которому ведет переговоры с флотом и ЦКЗ.
Мобильной связи на острове никогда не было — согласно рекламным буклетам, в воспитательных целях, — а городской телефон отключили в первый же день карантина. Ради секретности. Ради контроля над информацией. Но по крайней мере мы могли общаться с родными по радиосвязи и слышали, как плачут наши родители. Потом прекратилось и это. Флот сказал, что произошла утечка информации и пришлось принять меры.
Директриса не пыталась нас утешать. К тому времени в этом уже не было никакого толка.
Я слышу, как захлопывается дверь в ее кабинет и поворачивается замок. К нам возвращается Байетт.
— Что это было? — спрашиваю я. — С Моной?
— Ничего, — говорит она и рывком поднимает Риз на ноги. — Пошли.
Школа занимает большой участок земли на восточной оконечности острова. С трех сторон ее окружает вода, с четвертой ограничивает забор. А за забором начинается лес — те же сосны и ели, что и на территории школы, только толстые, с густо переплетенными ветвями и молодыми стволами, обвитыми вокруг старых. По нашу сторону забора все так же растут аккуратные небольшие деревца; изменились только мы.
Риз приводит нас на край острова, где отполированные ветром скалы жмутся друг к другу, как щитки черепашьего панциря. Мы сидим на камнях, Байетт — в серединке, и промозглый ветер треплет ее длинные распущенные волосы, закрывая лицо. День стоит прохладный, небо ясное, но не голубое, вдали сплошная пустота. За пределами острова темный океан глотает песчаный берег, закручиваясь в волны. На горизонте ни кораблей, ни земли — ни единого намека на внешний мир, в котором все идет своим чередом.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Байетт. Два дня назад шов на моем незрячем глазу разошелся. Привет из прошлого, напоминание о том, как мы не понимали, что с нами происходит.
Во время первого моего приступа правый глаз ослеп, а веки срослись, и я думала, что на этом все закончится, пока что-то не начало расти под кожей. Байетт предположила, что это третье веко. Было не больно, но глаз зверски чесался, и я чувствовала, как под сросшимися веками что-то шевелится. Поэтому я попыталась их разделить.
Это было глупое решение. Достаточно взглянуть на шрам, чтобы в этом убедиться. Я мало что помню, но Байетт говорит, что я уронила ружье во время ружейной смены, впилась ногтями в лицо, словно одержимая, и начала раздирать себе веки.
Шрам почти зажил, но время от времени он расходится, и по щеке бежит розовая, водянистая от гноя кровь. Во время дежурства я слишком занята, чтобы на него отвлекаться, но сейчас чувствую под кожей пульс. Возможно, рана воспалилась. Хотя это последнее, о чем нам стоит волноваться.
— Сможешь зашить? — Я стараюсь не выдавать своей тревоги, но Байетт все равно замечает.
— Что, настолько плохо?
— Нет, просто…
— Ты ее хоть промыла?
Риз довольно фыркает.
— А я говорила не оставлять ее открытой.
— Иди сюда, — произносит Байетт. — Я посмотрю.
Я разворачиваюсь и задираю подбородок, а она садится на колени лицом ко мне. Пробегает пальцами вдоль раны, задевая веко. В ответ на прикосновение под кожей что-то дергается.
— Выглядит неприятно, — говорит она и вынимает из кармана иголку с ниткой. Она всегда носит их с собой с тех пор, как шрам зарубцевался в первый раз. Ей почти семнадцать, из нас она самая старшая, и в такие минуты это чувствуется. — Не шевелись.
Игла входит в кожу. Прохладный ветер смягчает боль. Я пытаюсь подмигнуть ей, заставить ее улыбнуться, но она качает головой и хмурится.
— Я сказала, не шевелись, Гетти.
Мы с Байетт сидим друг напротив друга, и она смотрит на меня точно так же, как я на нее, и я в безопасности — в безопасности, потому что она рядом. А потом она втыкает иголку слишком глубоко, и я отшатываюсь, съеживаясь всем телом. Боль ослепляет; она везде. Зрячий глаз застилает пелена слез. Я чувствую, как кровь затекает в ухо.
— О боже, Гетти, ты как?
— Это же просто швы, — говорит Риз.
Она с закрытыми глазами лежит на спине. Ее рубашка задралась, и я вижу бледную полоску кожи, ослепительно яркую даже за туманом слез. Ей никогда не холодно, даже в дни вроде сегодняшнего, когда изо рта вырываются облачка пара.
— Ага, — говорю я. В отличие от моего глаза, серебряная рука не доставляет Риз неудобств, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не огрызнуться. У нас и без того достаточно поводов для ссор. — Давай дальше.
Байетт начинает что-то говорить, но тут со стороны сада доносится крик. Мы оборачиваемся — может, у кого-то начался первый приступ. В Ракстере учатся с шестого класса и до выпуска — по крайней мере учились, так что младшим из нас сейчас по тринадцать лет. Им было одиннадцать, когда все началось, и теперь болезнь наконец добралась и до них.
Но нет, это всего лишь Дара, наша ровесница с перепончатыми пальцами. Она стоит там, где начинаются скалы.
— Стрельба! — кричит она нам. — Мисс Уэлч говорит, пора тренироваться.
— Идем. — Байетт завязывает узелок, поднимается на ноги и протягивает мне руку. — Закончим после ужина.
Уроки стрельбы были у нас и до токс — традиция со времен основания школы, — но тогда они проходили по-другому. Старшеклассницы — и еще Риз, лучше которой на острове не стрелял никто, потому что остров был ее домом, — ходили с мистером Харкером в лес и палили по банкам из-под газировки, которые он выстраивал в ряд на земле. У остальных были уроки по технике безопасности, которые чаще всего отменялись, потому что мистер Харкер вечно опаздывал.
А потом токс