Все та же луна.

Эта мысль бегущей строкой проносится перед моими закрытыми глазами.

Не знаю, как долго я была без сознания и что вообще произошло, но, по крайней мере, я рада, что жива. Я прижимаю руки к груди и чувствую, как бьется сердце — быстро, рвано, но все-таки бьется.

Лежу еще секунду и начинаю ощущать холодок бетона под лопатками и ягодицами. Должно быть, я лежу так уже довольно давно. По мере того как дурман рассеивается, я чувствую, как жилы на моей шее начинают протестующе ныть, так неудобно я вывернула голову. Вернуть ее в нормальное положение — это больно, но другого выхода нет. Горошинка, наверное, переживает, куда я пропала. Мне и самой хотелось бы знать.

Может, случившееся — это знак, что мне наконец нужно показаться врачу?

Я очень осторожно и медленно открываю глаза, с усилием приподнимая веки, и ищу взглядом ту самую полоску ночного неба. Какая-то часть меня боится, что, когда я взгляну на него, окажется, что оно-таки поглотило меня, и я увижу не небо, а лежащую внизу сеть бруклинских улочек. Когда я вижу, что небо — там, где ему и положено быть, у меня вырывается вздох облегчения.

Я сажусь, и мне сразу становится легче, а затем прислоняюсь спиной к боковой двери — жду, когда кровь перестанет стучать в ушах и висках.

Если честно, с тех самых пор, как не стало мамы, я в любой момент готова была сломаться. Я помню тот момент, этот жуткий телефонный звонок от папы. Его собственное горе так тяжело наполняло слова, что они казались какими-то неправдоподобными. Тот момент стал своего рода осью, рычагом, на котором с тех пор балансировала моя жизнь. И, может быть, теперь, после просмотра той пленки, я уже не гнусь под тяжестью этой потери, а просто сломалась.

— Мы приносим извинения за технические неполадки, нормальная Луна вскоре вернется в эфир, — шепчу я, и звук собственного голоса действует на меня успокаивающе. По крайней мере, я сама все еще существую.

Я отдыхаю еще минутку и вдруг слышу голоса двух детей, идущих мимо по улице. У них такой сильный акцент, что я не могу понять, на каком языке они говорят. Возможно, на… испанском? Медленно, по мере того как мой взгляд начинает фокусироваться, я наконец замечаю небольшие, но существенные различия между тем, что я видела (или думала, что видела), и тем, чем оно было на самом деле — чем бы оно ни было — до того, как оно меня вырубило. Я могла бы поклясться, что по пути вниз врезалась в гигантские мусорные баки, а теперь их нет. Их место занимает пара старомодных контейнеров слева от меня, переполненных гнильем и всяким мусором, — его едкая вонь терзает мой нос. Кто бы ни забивал эти ящики мусором, он не сильно переживал насчет дальнейшей утилизации. Я отворачиваюсь от вони, и тут на меня снисходит озарение, что стук, который я слышу, исходит не из моей головы, а из маминого дома.

Действительно, по ту сторону ярко-зеленой двери слышен медленный, но устойчивый и ритмичный барабанный стук. По мере того как головокружение сходит на нет, я вижу, что забор, который, как мне казалось, окружает здание, вовсе не здесь, а проулок, заполненный гнетущей темнотой, широко распахнут мне навстречу. Я вглядываюсь в него, и в это время мимо проезжает автомобиль. Он выглядит старым, даже винтажным, таким, какой можно было бы увидеть на вершине холма во время автомобильной погони из телесериала «Старскай и Хатч». Его выхлоп разносится по дороге, стекла на окнах опущены, и голоса парней, сидящих внутри, вырываются изо всех щелей — они кричат и свистят какой-то девушке, которую я видеть не могу.

Я снова оборачиваюсь к зданию и пытаюсь определить место, откуда доносится стук. Первый этаж. Гнев пригвождает меня к месту. Это не их дом, это ее дом!

Выбора нет, придется войти внутрь. Когда я иду к двери, мои конечности кажутся одновременно и слабыми, и налитыми свинцом.

На двери странный латунный молоток в форме львиной головы и ручка, которая раньше, похоже, была на внутренней двери. Дверь не заперта. Сколько бы тетя Стефани ни платила охранной фирме, чтобы за этим местом присматривали, она явно переплачивает.

Две яркие полосы флуоресцентного освещения рассеивают мрак во всех углах того, что, как мне кажется, было мастерской. Я удивлена, что взломщикам удалось подключиться к питанию. Пока я стою там и осматриваюсь, на меня накатывает волна эмоций: мама часто рассказывала нам истории о том, как росла в этом месте и как ее мама в детстве учила ее работать на швейной машинке, точно так же, как она сама учила меня в том же возрасте.

Удивительно, но, пока я осматриваюсь, замечаю обрывки материалов — ярко-оранжевый и темно-фиолетовый цвета, ткани и нашивки — они по-прежнему покоятся на специально построенных для них стеллажах.

На длинном столе стоят две швейные машинки — от них отражается свет. Они такие блестящие, что я невольно задумываюсь: а вдруг они все еще работают? Похоже, когда тетушка Стефани выезжала отсюда в начале восьмидесятых, то решила оставить дом точно в таком же состоянии, в каком он и был, — законсервированным во времени памятником… может, даже мемориалом.

Я пробираюсь ближе к лестнице — там звуки «Hotel California»[2] звучат еще громче.

Всплеск адреналина подталкивает меня, я поднимаюсь по лестнице и толкаю дверь в комнату, откуда звучит музыка. Там около шести человек, и все они оборачиваются и смотрят на меня. В тот же миг я внезапно понимаю, что здесь происходит, и громко смеюсь, потому что меня накрывает волна облегчения. Эти люди не наркоторговцы и не любители прогрессивного рока, они молоды, моложе меня, возможно, даже студенты, а все это — вечеринка в стиле семидесятых, и их костюмы просто идеально соответствуют эпохе. Все, на что падает взгляд, сияет яркими, насыщенными цветами, как будто я смотрю в объектив своей камеры.

— А ты еще кто, черт возьми? — спрашивает меня невысокий, коренастый блондин. Вызывающе, но с улыбкой.

Я мешкаю, потому что не знаю, что им ответить. Я вломилась сюда, полыхая от гнева, но теперь… все это кажется мне очаровательным.

— Я шла мимо и услышала музыку, — говорю я, улыбаясь и пуская в ход свой английский акцент. — Дверь была открыта, так что я просто поднялась — и