От Эмайыги свернули к урочищу Хаммаст. Оттуда — к поселению Моосте. Стороной прошли Мехикоорму. Диковинные названия эстонского приграничья между владениями братства Ливонского дома, дерптским епископством и новгородскими землями вызнавали у перепуганных местных жителей. Те поначалу принимали их за немцев и едва языка не лишались от страха. Понятное дело: что прусские, что ливонские тевтоны были любезны и обходительны только со своими земляками — переселенцами из Германии. Аборигенов же на захваченных землях христовы рыцари ни в грош не ставили. Могли и зарубить под горячую руку, либо сжечь заживо. Просто — забавы и устрашения ради.

Роды, чьи вожди отрекались от дедовых богов, принимали немецкую веру, отдавали крестоносцам в бесправные холопы и подневольные вои своих людей, да откупались великой данью, еще могли рассчитывать на снисхождение. Остальным оставалось прятаться в глуши и уповать на оберегу лесных и болотных духов. Но не все чудины-эсты при виде незнакомых вооруженных всадников втягивали головы в плечи. Однажды их встретили стрелой.

Вылетела она из неприметного схрона в густом кустарнике. Ударила точнехонько в грудь Освальду. Да просчитался лучник: костяной, с частыми зазубринками, наконечник охотничьей стрелы не одолел доброй кольчуги двойного плетения, упрятанной под теплый плащ. Наконечник обломился и застряв в мелких звеньях.

Добжинец взвыл — не от боли, от гнева. Пришпорил коня. А из укрытия в кустах уже выпорхнул одинокий лыжник. Молодой — мальчишка еще. Волчья шуба, волчья шапка… Под серым мехом — копна длинных белобрысых волос. Лук в налучье — за спиной. Тул со стрелами — на бедре.

Широкие, подбитые прочной шкурой с лосиных ног лыжи скользили по насту легко, но спасти своего хозяина от всадника не смогли. Снег тут был не вязкий. А к лесным скачкам рыцарь-разбойник оказался привычен. Хоть и вел беглец преследователя за собой хитро — к веткам, что пониже, да поковарнее, поляк умело объезжал препятствия, не сбавляя скорости, уворачивался от растопыренных древесных лап, и мчал, мчал дальше.

Освальд настиг наглеца меж двух буреломов. Сбил лесного стрелка конем. Уж занес меч, да вовремя распознал неумелую брань на немецком. Понял, что немцев же и бранит молодой лучник. Добжинец опустил клинок. Захохотал, спешился, поднял вываленного в снегу молодого эста на ноги. Долго объяснял по-немецки, что сам не крестоносец и к германцам симпатии не питает. Нескоро, но вроде убедил. Привел за собой запыхавшегося лыжника, объявил тоном, не терпящим возражений:

— Пойдет с нами. Будет вместо Богдана.

Вейко — так звали горячего эстонского парня — промышлял в здешних местах охотой и не смог устоять перед соблазном подстрелить немецкого рыцаря, за которого принял Освальда. Причина для подобного поступка у мальчишки имелась: пару лет назад во время похода на Изборск крестоносцы вырезали всю семью Вейко. За то лишь, что его род посмел вести мену по мелочам с рыбаками-русичами, заплывавшими с противоположного берега Чудского озера: любая торговля с восточным соседом в орденских владениях каралась жестоко. Сам паренек спасся чудом. Когда пришли немцы, он как раз гостил у тех рыбаков на русской стороне.

По-русски, кстати, эстонец говорил заметно лучше, чем по-немецки, что весьма порадовало Бурцева. Правда, молодой лучник казался скрытным, нелюдимым и не по годам молчаливым, но для охотника-одиночки это, пожалуй, нормально. Главное, Вейко обещал провести их кратчайшими охотничьими тропками хоть до самого Пскова. А знающий проводник был бы сейчас неплохим подспорьем к карте фон Берберга.

— Пойдем через Моосту, — сказал Вейко.

Неторопливо, протяжно, смешно сказал. И в то же время серьезно, сурово, сердито даже. Почти как зрелый муж.

Бурцев предложил парню хотя бы на время сесть в седло. Эст презрительно сплюнул. Буркнул:

— Потом как-нибудь. И так уж засиделся, вас в засаде дожидаючись. Размяться надо.

Деловито заскрипели по снежку лыжи на лоснящемся меху. Бурцев и Освальд, переглянулись, пожали плечами.

…К Моосте подъехали уставшие, замерзшие, злые. Не то чтобы мороз стоял лютый, но доконал мокрый липкий снег, поваливший сразу после встречи с Вейко. Все же весна-красна была пока только на календаре. А вокруг — мерзко, промозгло. И на душе не лучше.

Моостовскую деревеньку в пару дюжин дворов окружал старый покосившийся частокол. Бревна — облеплены снегом, заостренные концы прячутся под белыми шапками. Грубо прорубленные бойницы и широкие щели меж раздавшимся дрекольем забиты обледенелой коростой.

Хищных зверей, да, может быть, небольшую шайку лихих людей такая ограда остановит, но никак не воинский отряд. Странно как-то тут было. Не похоже, чтобы деревню кто-то разорял. Ни пожарищ, не трупов, ни проломов в оборонительном тыне. Впрочем, нет здесь и признаков жизни. Нет движения, нет следов на свежем снежке. Молчат вездесущие звонкоголосые детишки, безмолвствует скотина. Не слышно собачьего лая. Не видать дымов над круглыми отверстиями в низких — почти вровень с сугробами — тесовых крышах.

В Моосте царило запустение. Ворота… да какие уж там ворота — калитка частокола, в которую едва-едва пройдут крестьянские сани, распахнута. Обе створки плотно увязли в снегу. Давненько их не запирали. По всему видать: в леса подались жители деревеньки — пережидать лихую годину. Тяжко, небось, и беспокойно жить сейчас простому крестьянину, да под немецкой пятой.

Перед открытыми воротцами слежался хороший плотный наст — копыта в снег не проваливаются, но и не разъезжаются по льду: скачи — не хочу. Хоть в полный галоп пускай лошадь по гладкой равнине.