— Стэнли Мэннинг не получит от меня ни пенса, — сказала Мод. Она вынула зубы и положила их в стакан; затем льстиво улыбнулась Вере, обнажив голые десны: — Кроме тебя, у меня никого нет, Ви. Все мое — твое, сама знаешь. Ты и сама не хочешь с ним делиться. Он хоть раз сделал что-нибудь для тебя? Проходимец и уголовник.
Вера сдержалась с трудом.
— Ты прекрасно знаешь, мама, что Стэнли сидел в тюрьме один-единственный раз. Да и случилось это, когда ему было восемнадцать. Просто жестоко называть его уголовником.
— Может, он и сидел в тюрьме лишь раз, но сколько раз он мог бы туда вернуться, не окажись люди, на которых он работал, мягкими, как воск? Ты не хуже меня знаешь — его дважды увольняли за то, что он запускал руку в кассу.
Вставая, Вера сказала:
— Я устала, мама. Я хочу спать. И мне незачем здесь оставаться, если единственное, что ты можешь — это оскорбить моего мужа. — Ах, Ви. — Мод протянула к дочери руку, сумев изобразить подрагивание в запястье. — Не сердись на меня, Ви. Я возлагала на тебя такие надежды, а посмотри теперь на себя: старая ломовая лошадь, тянешь воз ради человека, которому наплевать, жива ты или умерла. Это правда, Ви, сама знаешь, это правда. — Вера не отняла у матери свою обмякшую руку, и Мод ласково пожала ее. — Мы могли бы купить чудный домик, дорогая. Полы с ковровым покрытием, центральное отопление, горничная. Ты еще молода. Я бы купила тебе машину, а ты выучилась бы ее водить. Мы отправились бы куда-нибудь отдохнуть. За границу, если захочешь.
— Я вышла за Стэнли, — произнесла Вера, — а ты всегда учила меня, что брак — это навсегда.
— Ви, я до сих пор не говорила, сколько у меня денег. Если я сейчас скажу, ты ведь не разболтаешь Стэнли, не разболтаешь? — Вера промолчала, а Мод, хотя и прожила семьдесят четыре года и из них много лет пробыла замужем, так до сих пор и не поняла, что нельзя раскрывать секрет одному из супругов, если хочешь сохранить все в тайне. Потому что каким бы шатким ни был брак, какой бы недружной ни была пара, жена всегда поделится чужими секретами с мужем, а муж — с женой. — Все эти годы капитал рос. Вера, у меня в банке двадцать тысяч фунтов. Что ты на это скажешь?
Вера почувствовала, как кровь отхлынула от щек. Вот это да! Никогда, даже в самых несбыточных мечтах, она не предполагала, что у матери есть хотя бы половина подобной суммы, и Вера была уверена, что и Стэнли это в голову не приходило.
— Большие деньги, — тихо произнесла Вера.
— Только ничего не говори ему. Если он узнает, сколько я стою, то сразу начнет раздумывать, как бы от меня избавиться.
— Прошу тебя, мама, не начинай сначала. Если кто услышит твои слова, то решит, что ты впадаешь в детство. Наверняка.
— Ну, здесь меня никто не слышит. А пока спокойной ночи, дорогая. Завтра опять поговорим.
— Спокойной ночи, мама, — сказала Вера Она не обратила внимания на уговоры матери бросить Стэнли. Все это она слышала и раньше. Веру также не очень волновало и то, что Мод подозревает Стэнли в намерении убить ее. Матери уже много лет, а старикам часто приходят в голову странные мысли. Глупые бредни, не стоит и беспокоиться.
Но Вере всерьез стало любопытно, что скажет Стэнли, когда услышит — а она расскажет, когда немного отдохнет — сколько у Мод денег в банке. Двадцать тысяч! Целое состояние. Не переставая думать об этом, а также о том, как помогла бы преобразить дом и облегчить ей жизнь хотя бы двадцатая часть этих денег, Вера скинула одежду и без сил упала на кровать.
2
Мод, старая женщина, страдавшая высоким давлением, уже получила один инсульт, но ум у нее оставался ясный. Мысль о том, что зять при удобном случае способен ее убить, возникла не просто от вредности, а благодаря знакомству с человеческой природой в юные годы.
Она поступила в услужение в возрасте четырнадцати лет, и почти все разговоры на кухне и в комнатах для прислуги крутились вокруг разных бессовестных личностей, которых ее собратья по ремеслу подозревали в совершенных или затеваемых убийствах из корысти. Повар частенько со знанием дела заявлял, что лакей из большого особняка по ту сторону площади, как только улучит момент, отравит своего хозяина ради каких-то ста фунтов, завещанных ему стариком; дворецкий, в свою очередь, рассказывал жуткие истории об алчных наследниках известных семей, где ему доводилось служить. Мод выслушивала все это с тем же вниманием и доверчивостью, что и воскресные проповеди викария.
Казалось, у каждого из слуг, начиная с дворецкого и кончая младшей горничной, отыскивался родственник, который в то или иное время задумывался о том, как бы подсыпать мышьяку в чай богатой тетке. Любимым выражением в комнате для прислуги было высказывание Элизы Дулитл: «А я так думаю, просто укокошили старуху». И Мод поэтому искренне верила, что Стэнли Мэннинг укокошит ее, как только ему представится возможность. Мод не смогла побороть соблазн и доверила Вере секрет своего благосостояния, но, проснувшись на следующее утро, она засомневалась в том, что поступила правильно. Вера, скорее всего, расскажет Стэнли, и тут она, Мод, уже не в силах что-либо сделать.
То есть не в силах заставить Веру молчать. Зато многое можно сделать, чтобы Стэнли понял — убить-то он может, но ничего не выгадает от такого беззакония. Занятая своими мыслями, Мод съела завтрак, поданный Верой в постель, а когда дочь и зять ушли на работу, встала, оделась и вышла из дома. Опираясь на палку, она прошла с полмили до автобусной остановки и отправилась в город посоветоваться с адвокатом, чье имя нашла в справочнике у Стэнли. Мод могла бы купить заодно себе шерсти, а также найти мастерскую, где чинят электрические одеяла, и поберечь тем самым Верины ноги, но она не считала нужным надрываться ради дочери, раз глупая девчонка так упряма.
Вернувшись домой в двенадцать, Мод с аппетитом съела холодную ветчину, салат, хлеб с маслом и яблочный пирог, который Вера оставила ей на второй завтрак, а потом засела за очередное еженедельное послание к своей лучшей подруге, Этель Карпентер. Как и во всех письмах, отправленных Этель с тех пор, как Мод поселилась на Ланчестер-роуд, речь шла главным образом о праздности, дурных манерах, отвратительном характере и абсолютной бесполезности Стэнли Мэннинга
Ни одной душе, подумала Мод, она