Максвелл, весь переполненный счастьем, обнял своих родителей и, застыв в объятии, представлял себе, как он стреляет им в спину из игрушечного пистолета с оптическим прицелом.
Дети Алекс, семи и десяти лет, давно уже были на пути в школу. Лукас и Оливер, которые настолько быстро росли, что от этого невидимого ночного роста их костей у Алекс глаза начинали болеть, что-то начинало давить на глазные яблоки, когда она смотрела, как они оба пьют молоко, как вытирают рукавом рот, садятся на велосипеды и уезжают. Все это было запрограммировано природой и происходило совершенно безболезненно. Оливер был полузащитником в футбольной команде юниоров «Red Star», a y Лукаса были самые красивые в мире глаза.
Так написано было на обороте открытки, которая валялась возле кровати, унаследованной Алекс от родителей. Картина, изображенная на лицевой стороне, называлась «Sun in an empty room».[5] Эдвард Хоппер (это было еще в 1963 году; родители Алекс тогда друг о друге и понятия не имели) изобразил свет летнего вечера, хлынувший в пустую комнату, и, глядя на картину, ты словно входишь в эту комнату – точно это воскресенье, после обеда, когда кофе уже выпит и земляничный пирог съеден, и ты пробираешься на чердак родного дома, тогда, в детстве, – если, конечно, у тебя в доме был чердак, – и роешься там в поисках драгоценных реликвий: дырявых резиновых мячиков и переводных картинок, оставшихся от чьего-то детства.
«Я вижу Вашего сына каждую пятницу, утром, по дороге в школьный бассейн на Безенрайнштрассе, – писал незнакомец, или незнакомка. – У него самые красивые в мире глаза».
Алекс проснулась рано утром, одолеваемая одним желанием: работать. Продолжать работу над картинами, которые еще не завершены, которые она доделывала всегда в самую последнюю минуту, когда отправляла их на какую-нибудь выставку вместе с тремя сотнями других художников; работы развешивали в гигантских брошенных заводских корпусах, в надежде получить стипендию от художественной комиссии.
Два-три раза в неделю, когда не надо было ехать в Мельбурн, Энгликон или Гриндельвальд, чтобы сделать репортаж (причем он отказывался брать интервью у родственников какого-нибудь погибшего дальнобойщика, не хотел, чтобы телезрители видели, как они рыдают; отказывался он и провоцировать какого-нибудь оголтелого националиста, чтобы тот пугал расправой, грозя кулаком прямо в камеру), Рауль Либен осторожно, чтобы не разбудить детей, вечером, в половине десятого, переступал порог квартиры, в которой был слышен малейший звук. Потом они пили красное вино, из холодильника извлекалась литровая бутылка водки «Absolut Citron», которую Рауль неизменно привозил из всех дьюти-фри мира, поскольку там она была дешевле, и занимались любовью, робко мечтая об общем, наполовину еврейском ребенке, а чуть позже Алекс, прижавшись к Раулю, засыпала и ей снились его объятия, в которых она, собственно, и находилась.
Иногда детей на выходные забирал Филипп, тогда Рауль и Алекс в пятницу, сразу после обеда, отправлялись на стареньком «вольво», через всю Францию, в Париж, забирались под самую крышу – квартира в мансарде была буквально затоплена солнцем – и, взявшись за руки, смотрели вниз, на Рю Сен-Дени, на мужчин, которые только что вышли на улицу из оздоровительных центров; ненадолго забыв о своей сперме или об историях своей жизни, наполовину выдуманных, они на ходу оглядывались, взгляды их бездумно блуждали, скользя вверх, пока не добирались до фигурок двух людей на террасе мансарды, которые, тесно прижавшись друг к другу, смотрели на них с детской непосредственностью. Потом Рауль и Алекс с головой окунались в свою стремительную страсть, в мечты о жизни в Париже – когда-нибудь, вдвоем, – которые они в красках рисовали. А в воскресенье они возвращались назад в Цюрих; семичасовой путь, когда они оставались наедине с погодой, которая все время менялась, с зеленью, которая все время преображалась, оставаясь неизменной: все время один и тот же бегущий ландшафт, деревья и поля, и лишь на секунду в воде, брызнувшей из-под задних колес грузовика, вдруг возникала радуга.
Раньше, думала Алекс, тщетно силясь восстановить в памяти подробности. Еще несколько недель назад каждую ночь, проведенную вместе, и каждое утро они по привычке обнимались.
Одна чешская предсказательница, которая гадала по руке и себе самой, как она утверждала, предсказывала одни сплошные катастрофы, – она с 1981 года жила в Париже и двадцать лет подряд пыталась собрать деньги на художественный фильм о собственной жизни, он должен был называться «Sans Issue»,[6] хотя вполне предвидела всю безуспешность своих намерений, равно как и то, что от своих намерений не откажется, – так вот, она в ранний утренний час 1 января 1994 года в Мюнхенском центре по современным методикам выживания предсказала Алекс постоянно возобновляющуюся coup de foudre[7] на протяжении всей жизни.
Лукас оставил в чашке половину горячего шоколада и забыл свои новые плавки, они лежали на кухонном столе, там же, где две кучи рассортированного грязного белья; сегодня, как и каждую вторую пятницу, у нее была стирка. Стирать приходилось все время одни и те же вещи, пока в один прекрасный день они не разваливались окончательно в лучах вечернего солнца. Сегодня, в день стирки, Алекс Мартин Шварц исполнилось тридцать, незаметно и неотвратимо. И как вышколенная телефонистка, которая может быть убежденной вегетарианкой или же годами укреплять свою решимость навсегда уехать в Копенгаген, однажды встречает свое тридцатилетие и, несмотря на все заботы, об этом не забывает и, сидя вечером у себя на кухне, где нет ни единого окна, в самом центре города Цюриха, по душам беседует с собственным холодильником; точно так же, как какой-нибудь недоделанный, вечно только ожидающий стоящего дела работник телевидения, Алекс просто растворилась, она была чудесным образом уничтожена в массе тех людей по всему миру, которых по самым приблизительным подсчетам было не менее 205 000 (6 000 000 000 разделить на 365, а потом еще на 80), тех, которым сегодня, день в день, тоже исполнилось тридцать лет.
В последние годы многие ее подруги вышли замуж, и бывшие одноклассницы, все без исключения, писали в своих редких, но регулярных письмах постоянно одно и то же: «Дорогая Алекс, в Ф. я познакомилась с Даниэлем, он проектировщик высотных зданий, и я стала замечать, что становлюсь с ним взрослее». Позже они разводились, потом у них рождались девочки-близняшки, или наоборот, что за чем – развод или роды, не играло уже никакой роли: убеждая самих себя в реальности происходящего, они подражали взрослой жизни. Родители бывших одноклассниц расплачивались с накопившимися долгами (за развод, за легкие повреждения позвоночника, за удаление кое-чего из организма): они выдавали им беспроцентные