Единственной ошибкой в этой мирной картине было то, что Бенни был мертв уже почти восемнадцать часов.
Стол был накрыт на две персоны, но посуда осталась чистой.
Полицейский фотограф делал снимки домика и трупа из каждого угла, из каждой мыслимой перспективы: общие виды, полуобщие виды, затем каждая деталь в непосредственной близости. Ему казалось, что он еще никогда в жизни не фотографировал место преступления — а их было много! — с такими подробностями и с такой точностью, как сейчас. Время от времени он вытирал пот со лба, хотя в домике было очень холодно, и бормотал проклятия, которых никто не понимал и не должен был понимать, но которые давали ему силы не упасть и не разрыдаться.
Коллеги из отдела трассологии ждали, пока главный комиссар Швирс осмотрит место преступления, а фотограф сделает свою работу. До этого они не могли ни забрать посуду, одеяло, одежду мальчика и прочие мелочи в лабораторию, ни проверить отпечатки на месте. На фотографа можно было надеяться. Он был профессионалом, ему оставалось несколько лет до пенсии, и у него уже в крови укоренилось ничего не трогать и не менять на месте преступления. Он был одним из немногих, кто на работе носил такую же защитную одежду, что и служащие из отдела трассологии. «Из уважения к жертве, — объяснял он при случае, — это, пожалуй, самое минимальное неудобство».
Карстен Швирс уже несколько минут стоял перед мальчиком, ожидая, что его тренированный полицейский мозг начнет работать, но там была лишь невыносимая пустота. «Я потрясен, — думал он. — У меня, старого волка, проклятый шок. Я больше не понимаю, что происходит в мире, потому что не могу понять, что хотел убийца».
Ватцки стоял у окна, наблюдал за своим начальником и не торопил его.
— Я отослал водолазов по домам, — тихо сказал он.
— Естественно! — взорвался Карстен. — Конечно, логично! Или тебе нужно было для этого мое благословение?
Ватцки не обиделся на грубый тон, он слишком давно знал Карстена. Если шефа что-то задевало за живое, он становился грубым и несправедливым. И на допросах он тогда выходил из себя, но Ватцки всегда возвращал его в рамки реальности. Ватцки чувствовал себя поводырем этого сердитого старика, у которого когда-то была мечта сделать мир лучше и который сейчас, на исходе пятидесяти лет, был вынужден признать, что у него ничего не получилось. Мир вокруг становился все более жестоким и, что самое главное, более подлым.
— Кто его нашел? — заорал Швирс. — Родной отец на вечерней прогулке?
— Какой-то пенсионер, — ответил Ватцки подчеркнуто спокойно. — Герберт Клатт. У него домик на участке номер двадцать три. Он часто делает обход колонии, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Ему бросилось в глаза, что куда-то пропал уродливый ангел, который был рядом с фонарем. Он лежит снаружи. Им, видимо, выбили окно. Затем Клатт внимательно осмотрел домик и обнаружил разбитое окно. Он подумал, что это обычный взлом, который устроили бродяги, чтобы переночевать в сухом месте, и вызвал полицию. А затем коллеги нашли Беньямина.
Карстен кивнул.
— А кому принадлежит домик?
— Семейной паре по фамилии Бризе. Электрик и его жена. Они пенсионеры. Живут в Штеглице. Мы попытались дозвониться до них, но их нет дома.
Карстен кивнул коллегам из трассологии.
— Можете начинать. С меня достаточно.
Он вышел на улицу. Ватцки следовал за ним на почтительном расстоянии, чтобы не раздражать.
В этот момент в сад зашел патологоанатом. Он опоздал.
— Если бы я полчаса назад знал, когда наступила смерть, когда его убили, то уже мог бы арестовать преступника, — с упреком заявил Карстен.
— Дайте мне две минуты, и я скажу вам имя, которое он прошептал на последнем выдохе, — огрызнулся патологоанатом и исчез в домике.
— Он ненадежная задница, — сказал Карстен, обращаясь к Ватцки. — Но он мне нравится. Едем к родителям.
— Ты так уверен? Я имею в виду, что идентификация…
— Я уверен! — рявкнул Карстен. — Я видел фотографии. Этот мальчик не похож на других. Его лицо я не забуду никогда в жизни. Этот ребенок — Беньямин Вагнер.
14
Будильник показывал шесть часов двадцать минут утра, когда зазвонил телефон. Марайке Косвиг застонала и еще пару секунд была не в состоянии как-то реагировать или двигаться. Беттина обняла ее и прижала к себе. Беттина даже в полусне могла проявлять силу, на что Марайке была способна лишь после душа и двух чашек кофе.
— Не снимай трубку, — прошептала Беттина. — Не трогай этот идиотский телефон. Тебя просто нет дома. Баста.
— Я должна, — пробормотала Марайке, пытаясь освободиться от цепких, как у спрута, объятий подруги и дотянуться до телефона, стоявшего возле кровати на полу.
Она двумя пальцами столкнула трубку с аппарата и с полуметрового расстояния буркнула:
— Да?
Беттина подобралась поближе, желая послушать разговор, что ей, однако не удалось, потому что Марайке моментально проснулась и выпрыгнула из постели. Длина телефонного кабеля позволяла ей пройти пару метров по комнате с телефоном в руках. На Марайке была короткая тонкая ночная рубашка, и во время разговора она постоянно отбрасывала со лба длинные волосы.
Беттина, подперев голову левой рукой, смотрела на нее. «Останься со мной, — думала она. — На следующей неделе мы с тобой полетим в Индонезию. Не делай глупостей, забудь о работе, останься со мной, иначе я сойду с ума».
— Если я сяду на поезд в восемь, то буду в Берлине в полицай-президиуме в одиннадцать, — сказала Марайке. Беттина снова упала на постель, взяла подушку Марайке и прижала ее к лицу, чтобы подчеркнуть свое отчаяние и глубоко вдохнуть запах подруги.
— Конечно, — сказала Марайке. — Все, что у меня есть из документов, я привезу.
Она положила трубку и прыгнула в постель. Легла на Беттину, отбросила подушку и принялась покрывать лицо подруги поцелуями.
— Мне очень жаль, mia cara[6], но нужно ехать в Берлин. Обменяться информацией. Совершено убийство маленького мальчика, причем почти так же, как три года назад убили Даниэля Долля. Может быть, это не затянется надолго. Возможно, я вернусь через два дня.
— Я умру без тебя. — Беттина посмотрела на Марайке и нежно погладила ее по голове.
— Я знаю.
Марайке целовала Беттину долго и страстно, и Беттина обнимала ее так крепко, словно не хотела больше отпускать. Но Марайке уже полностью проснулась, поэтому освободилась из объятий подруги безо всяких проблем.
— Не сердись, сладкая моя. Я бегу под душ. Сделаешь кофе?
Марайке выпрыгнула из постели и побежала в ванную. Беттина поражалась ее подвижности, которая сохранилась даже сейчас, когда подруге уже под сорок. У нее было такое чувство, что если бы потребовалось, то Марайке без труда смогла бы сделать сальто прямо с края кровати.
Гораздо тяжелее, чем подруга, Беттина поднялась с кровати и, накинув домашний