Леденящий ветер носился по улицам. Моросил дождь. Альфред озяб и поднял воротник пальто. У него не было перчаток, шарфа или головного убора. Одежда была ему в тягость, и он круглый год носил простой серый пуловер и темно-синие вельветовые брюки. Для лета они были слишком толстыми, для зимы — слишком тонкими, и сейчас тоже не защищали от холодного ветра, задувавшего под пальто.
Альфред уже три года вел уединенную жизнь в берлинском кице[3], где никто не мог узнать его. У него не было друзей, он избегал тесных контактов, отказывался от любых развлечений, никогда не ходил в кино или театр, и телевизора в его убогой квартирке на задворках тоже не было.
Хотя ему шел всего лишь четвертый десяток, в его густых, слегка волнистых волосах уже пробивалась первая седина, и это делало его характерное лицо еще интереснее. На первый взгляд это был хорошо выглядевший, симпатичный мужчина. Его бледно-голубые, чистые как стекло глаза смотрели на окружающих ласково и внимательно, с подчеркнутым интересом. На самом же деле все было скорее наоборот.
После короткого размышления он свернул направо, в ближайшую боковую улочку, ведущую к каналу. В это время на улицах почти никого не было, дети давно были в школе, и только тот, у кого была крайняя необходимость, выходил из дому в такую погоду. Один киоск по продаже денер-кебаба, одна пивная, одна булочная — больше на этой улице ничего не было. Парикмахерская, магазин, где продавались газеты, и маленькая турецкая овощная лавка в прошлом году разорились, и с тех пор эти помещения больше никто не брал в аренду. Раз в неделю сюда приезжала машина для вывоза мусора — вот и все. Старые люди умерли, новые семьи сюда не переселялись. Только не сюда. Много квартир пустовало, разбитые стекла окон никто не менял, голуби гнездились в загаженных, ободранных комнатах и коридорах.
В висках начало глухо стучать. Он знал, что это могло означать приближение приступа мигрени. Вчера вечером он сидел возле кухонного окна и несколько часов смотрел на желтый, как охра, пятнистый фасад здания, стоявшего поперек, и на серую каменную ограду, отделявшую задний двор от соседнего участка. Двор был заасфальтирован, кто-то выставил цветочный горшок с чахлым фикусом к контейнерам для мусора. Естественно, чтобы избавиться от него, а не чтобы озеленить задний двор. И это жалкое растение уже несколько недель тихо увядало, являясь для жителей дома единственным кусочком природы во всей округе.
В одной руке он держал письмо, которое перечитывал снова и снова, а в другой — бокал с красным вином, к которому он снова и снова прикладывался. Его сестры, которых он терпеть не мог, близнецы Лена и Луиза, коротко сообщали, что соседка обнаружила их мать. Мертвой. В своей ванной. И уже после похорон, перебирая оставшиеся после матери вещи, близнецы нашли номер его почтового ящика и смогли известить его. Они сожгли пожитки матери и продали дом. Решили, что он не будет возражать.
Привет.
Конечно, они когда-нибудь должны были найти его. Он уже давно принимал это в расчет.
В октябре, когда выдалась свободная неделя и ему стало скучно, он поехал к ней. Она жила в маленьком доме на краю какого-то села в Нижней Саксонии. Уже три года он ничего не слышал о своей матери, Эдит, и ему захотелось посмотреть, как она живет.
Когда он на своей белой «хонде» въехал во двор и посигналил, никакой реакции не последовало. Царила мертвая тишина. Раньше, когда кто-нибудь заходил во двор, лаяла собака, и мать моментально выходила из дома, подозрительно и недовольно наморщив лоб, потому что не ожидала ничего хорошего от того, что кто-то без предупреждения появлялся перед домом.
Но сейчас не было слышно ни звука. Не было ни единого движения. У него возникло ощущение, что даже ветер на мгновение затаил дыхание, потому что не шевелился ни один листок. Даже кошка не кралась за угол дома.
Целое утро шел дождь, но сейчас между облаками проглянуло солнце, и стало видно, какими грязными и запыленными были окна дома, уже много лет не мытые. Сорняки между брусчаткой, которой был вымощен двор, мать раньше всегда тщательно вырывала, а теперь они выросли по колено и захватили почти весь двор, а в цветочных ящиках торчали стебли герани, высохшей уже много зим назад.
Вид родительского дома привел его в ужас. Он медленно подошел ближе. Тихо, чтобы не нарушать кладбищенскую тишину, и в ожидании чего-то страшного.
Он прошел возле задней стены сарая через грядку, крапива на которой доставала ему до пояса. Раньше это была ее клубничная грядка.
Повернув за угол сарая, он увидел его. Ринго, помесь шнауцера с овчаркой, был верным другом матери. Мать же демонстрировала свою привязанность к нему лишь тем, что каждый вечер наполняла его миску едой, но Ринго все равно любил ее. Он просто не знал ничего другого.
Ринго все еще был на цепи. Он лежал на боку Его худые одеревеневшие лапы казались непомерно большими. Там, где когда-то были глаза, зияли глубокие, покрытые корочкой застывшей крови дыры. Вороны выклевали его глаза и большую часть мозга. А после этого в черепе Ринго поселились черви.
Альфред нагнулся и погладил всклокоченную шерсть Ринго, покрывавшую высохшее, похожее на скелет тело.
— Ты умер с голоду, старик, — прошептал он. — Она и вправду уморила тебя голодом.
Альфред глубоко вздохнул. Ринго он займется потом. А сейчас первым делом следовало попасть в дом. Он боялся того, что его ожидало.
Дверь была закрыта на ключ, а ключа у него не было уже давно. Он долго и настойчиво жал на кнопку дверного звонка, но в доме не было никакого движения. На его зов тоже никто не отвечал. Маленькое окно в коридор рядом с входной дверью, которое раньше никогда не закрывалось и через которое он в детстве залезал в дом, когда забывал взять с собой ключ, тоже было закрыто наглухо. Альфред принес камень, разбил окно и влез в дом. Затем стряхнул осколки стекла со своего пуловера, прошел по коридору и открыл дверь в гостиную.
Эдит Хайнрих сидела в кресле у окна, закрытого гардиной. Она исхудала настолько, что походила на собственную тень. Маленькое худое человеческое существо с тонким, почти неразличимым на фоне спинки кресла силуэтом.
При виде сына, вошедшего в комнату, она не