Беньямин собрал свои вещи. Было уже одиннадцать. У него оставалось больше двух часов свободного времени, и он думал, чем бы заняться. «Карштадта» с него пока что достаточно, и, может быть, дождь уже прекратился, тогда можно будет пойти к каналу покормить диких уток. К двум своим школьным бутербродам он пока еще не притрагивался. Значит, один — себе, а другой — уткам. Это будет справедливо. Бедным птицам при такой погоде трудно найти себе что-нибудь поесть.
Прошлой весной срубили деревья на берегу канала, потому что они вот-вот могли упасть в воду и помешать движению судов. Муниципальное управление по озеленению города распорядилось аккуратно распилить стволы и сложить их в штабель, чтобы лучше было вывозить. Тем не менее несколько колод скатились вниз или просто остались в стороне.
На одной из колод сидел Беньямин, а перед ним, всего в двух метрах, плавала целая стая уток. Определенно штук двадцать-тридцать. Они появились быстро как молния, будто возникли из ниоткуда, как только Беньямин бросил кусочек хлеба единственной, степенно плававшей перед ним паре уток.
Пока он скормил им один бутерброд, снова начался дождь. Беньямин надел капюшон на голову, потому что не хотел, чтобы футболка еще раз намокла, и начал кормить уток уже вторым бутербродом — тем, которым, собственно, собирался пообедать сам. Утки становились все доверчивее и подплывали все ближе. Некоторые уже начали брать крошки прямо у него из рук, ведь тогда не нужно было драться с другими за каждый кусочек хлеба.
Беньямин, сколько себя помнил, всегда мечтал о домашнем животном, но так его и не получил. Его мать боялась работы, грязи и болезней, которые могут передаваться через них. Правда, отец обещал ему котенка, если он не останется в пятом классе на второй год, но ничего из этого, наверное, не получится. Котенка можно выкинуть из головы.
Беньямин так увлекся кормлением уток и был в таком восторге, что их приплывало все больше и больше, что не заметил двух парней, которые тихо подошли сзади. Вдобавок ему почти ничего не было видно и слышно под капюшоном.
Парни смахивали на скинхедов. У них были бритые головы и кожаные куртки. У того, что пониже, на голове была вытатуирована молния. Из-за обритых голов трудно было определить возраст парней. Им могло быть лет шестнадцать-семнадцать, а может, и больше. Беньямин понял, что произошло, лишь когда кто-то схватил его за анорак и рывком поставил на ноги. Он увидел прямо перед собой два лица, которые показались ему уродливыми рожами, и закричал. Утки бросились в стороны. Вдруг раздался короткий резкий щелчок ножа с выбрасывающимся лезвием, и парень повыше приставил его к горлу Беньямина.
— Заткнись! — прошипел он.
Беньямин умолк.
Тот, что с молнией, стянул с мальчика анорак, пока второй держал его.
— Где деньги? — спросил он.
— У меня нет, — пролепетал Беньямин. — Честно, нет. Я всегда хожу в школу без денег. Чтобы не украли.
— Говно!
Тот, что поменьше, схватил портфель Беньямина, вытряхнул его и перерыл содержимое. Кошелька там не было.
— Говно!
И парень повыше ростом ударил Беньямина в живот.
— Покажи карманы штанов, — рявкнул он. — Ты, трусливая свинья, где-то спрятал свое сраное бабло!
Беньямин скорчился от боли. У него перехватило дыхание, и несколько секунд он даже думал, что задохнется. Он хватал воздух как рыба, выброшенная на берег, а когда смог дышать, то вывернул карманы штанов. Кроме семидесяти пфеннигов и фигурки из шоколадного яйца-сюрприза, в них ничего не было.
— У меня и правда больше ничего нет, — прошептал Беньямин.
От злости парень покрупнее нанес Беньямину боковой удар в челюсть. Он отлетел метра на два и упал в грязь, прижав руку к подбородку, который ужасно болел. Отморозок с молнией на голове выхватил у второго нож с выбрасывающимся лезвием, уселся на Беньямина верхом и приставил нож ему к горлу.
— Это чертовски опасно — выходить из дому без бабок! — заорал большой. — А мы так ва-а-аще такого не любим!
— А также чертовски опасно нападать на маленьких детей, — низкий и явно злой мужской голос раздался так внезапно, что оба скинхеда вздрогнули. — Дело в том, что я сам такого не люблю!
Тот, что поменьше, сразу же вскочил и спрятал нож за спину.
Перед ними стоил Альфред с пистолетом в руке, держа обоих скинов на прицеле.
— Иди ко мне, — сказал Альфред Беньямину. — А вы, засранцы, не двигайтесь с места, а то я в момент снесу ваши идиотские головы!
Беньямин робко осмотрелся по сторонам, шмыгнул к Альфреду и встал около него.
— А сейчас пошли вон, быстро! И чтоб я вас здесь больше не видел! Считаю до трех, и чтоб вас тут не было! Раз-два-три!
И на счет «три» он выстрелил из газового пистолета прямо им в лицо. Парень с молнией громко завыл и рванул прочь, словно за ним гнался сам черт. Тот, что покрупнее, хватал ртом воздух, пытаясь открыть глаза, которые нестерпимо жгло, и сжимал кулаки.
— Закрой глаза! — приказал Альфред Беньямину и выстрелил еще раз. Большой парень заорал и свалился на землю. Он тер глаза, чтобы унять нестерпимое жжение, и с ревом катался по траве, пытаясь уменьшить боль.
— Идем, — сказал Альфред.
Он сунул пистолет в карман и бросился бежать, прихватив с собой Беньямина, который еле успел схватить анорак. Примерно метров через сто, за поворотом, Альфред остановился.
— Оденься, а то простудишься.
Беньямин лязгал зубами от холода. Он быстро, как только мог, натянул на себя куртку.
— Мой портфель… — заикаясь, сказал он.
— Мы заберем его потом, когда эти сволочи уйдут. Сначала тебе нужно в тепло, чтобы не простудиться. И еще тебе нужен горячий шоколад и много-много сливок. Ты такое любишь?
Беньямин и представить себе не мог ничего лучшего.
Альфред бежал дальше, Беньямин держался рядом с ним.
У Альфреда мысли путались в голове, а сердце билось так, что готово было выпрыгнуть из груди. Он даже не замечал, что не идет, а бежит. Он видел только маленького мальчика рядом с собой, чувствовал его близость буквально всем телом и не знал, кричать ли от радости или это начинается новый кошмар. С того, последнего раза в Ханенмооре вблизи Брауншвейга прошло три с половиной года, и за все это время он ничего такого себе не позволял. Маленького Даниэля он держал в строительном вагончике три дня на протяжении пасхальных праздников, прежде чем умертвить. Никто не вышел на его след, и преступление осталось нераскрытым. Сразу же после этого он оборвал все контакты, переселился в Берлин и начал абсолютно новую жизнь. Каждый день он работал над собой и страдал, как свинья. Он чувствовал себя, словно алкоголик, который круглосуточно сидит перед бутылкой с виски и пытается бороться с