Я набираю полную грудь воздуха.
— Папа давно в инвалидном кресле?
— Восемь недель, — говорит Мутти.
— Все так плохо?
Мутти долго молчит. Я отрываю взгляд от пейзажа за окном. Ее профиль кажется мне таким острым. И сама она — худенькая, уставшая… Маленькая…
— Он еще может кое-как двигать руками, — говорит она наконец.
Мне делается натурально плохо при этих словах. Я понятия не имею, какую картину застану в родительском доме.
Остаток дороги мы проделываем в молчании. Никто ничего не говорит даже при въезде в ворота нашей фермы — или «Академии верховой езды “Кленовый ручей”», именно на таком названии всегда настаивал отец.
Все здесь выглядит в точности как до моего отъезда. По всему периметру и вдоль подъездной дорожки — деревянный забор непорочного белого цвета. Такой же краской выкрашены конюшня и ограждение примыкающего манежа. Пастбища и лужайки ухожены, точно поля для гольфа, и два десятка лошадей, пасущихся там, лоснятся так, что на шкурах проступают «яблоки» — признак здоровья и довольства.
Дорожка огибает жилой дом, минует пастбища и упирается в конюшню. На парковке стоят несколько машин, и, когда я их вижу, в моей душе с силой пробивающего землю ростка оживает надежда. Робкая, нерешительная, но надежда. Если папа способен преподавать, хотя бы и сидя в инвалидном кресле, значит, он совсем не так плох, как я подумала. Значит, жизнь еще не нырнула окончательно под откос.
Мутти останавливает машину за домом. Здесь обнаруживается единственное видимое свидетельство перемен — пандус, ведущий на заднее крыльцо. Может, он сохранился еще с моих инвалидских времен. Я не спрашиваю — и так тошно.
— Новую машинку купила?
Я смотрю на голубой «пассат», рядом с которым паркуется Мутти.
— Нет. Это Брайана.
Она отстегивает ремень безопасности и открывает дверцу. У меня за спиной рокочет по направляющим сдвижная боковая дверь.
— Брайан? Это кто?
— Сиделка.
Мутти выпрыгивает из машины, предоставляя мне обращаться к пустому водительскому сиденью.
Я суетливо выбираюсь наружу, спускаю наземь Гарриет и… прихлопываю дверцей провисший ремень.
— Но мне показалось… — говорю я, приоткрывая дверцу и высвобождая ремень. — Показалось, что кто-то ведет занятие в манеже.
— У нас новый тренер.
Мутти с натугой вытаскивает сумки из фургона и ставит на гравий дорожки. Ева околачивается поодаль. Делает вид, что рассматривает деревья за конюшней.
Я застываю на месте. Я смотрю на Мутти и напряженно жду ее взгляда. Мне так необходимо, чтобы она посмотрела на меня, чтобы все рассказала. Я жду от нее понимания, а может быть, и утешения, но не получаю ни того ни другого. Она старается унести за один раз как можно больше сумок и навьючивает их на себя, становясь — маленькая, гибкая — похожей на горного ишака, которого не сразу разглядишь за поклажей. Сунув наконец Еве небольшой чемодан, она первой направляется к дому.
Я иду следом, несу оставшиеся сумки и веду Гарриет, рвущуюся с красного нейлонового поводка.
Задняя дверь дома открывается на кухню. Добравшись туда, я не обнаруживаю ни Евы, ни Мутти.
Зато вижу мужчину и догадываюсь, что это Брайан. Он сидит за столом, читает журнал. Он крупный, рыхлый, с мягкими руками и лысиной, обрамленной короткими темными волосами.
— Привет, — говорю я, озираясь.
Я замечаю «электронную няню» на кухонном столе. Поперек экрана проскакивает красный огонек — вероятно, случайные помехи.
— Привет, — отвечает Брайан, не поднимая глаз от журнала.
— Отец в сознании?
— Он спит, — говорит Брайан. — Устал.
Подняв наконец голову, он смотрит сперва на меня, потом на Гарриет — так, словно крысу увидел.
Я мгновенно чувствую к нему неприязнь, и не только из-за таксы. Будь этот Брайан правильным мужиком, он уж точно предложил бы Мутти помочь с тяжелыми сумками!
Я иду дальше по коридору. Пересекая столовую, вижу стеклянные двери там, где раньше были открытые арки. Проемы занавешены шторами. На потолке — металлическая направляющая. Я прослеживаю ее взглядом и прохожу к лестнице.
* * *Ева и моя мать стоят над грудой вещей, сваленных в хозяйской спальне. За последние тридцать лет комната не сильно изменилась, разве что появились новые абажуры на лампах, а со стен исчезли картины в рамах.
Ева притворяется, что смотрит в окно, но, по-моему, она просто не хочет встречаться со мной взглядом. Она стоит, скрестив на груди руки, чуть косолапо расставив ноги и так прогнув спину, что выпятился живот — словно у младенца, только выучившегося ходить, или у беременной женщины. Она, конечно, пришла бы в ужас, если бы ей об этом сказали. Может, даже убрала бы подальше эти жуткие джинсы, из которых в последнее время не вылезает. Да, я одержала бы легкую победу, но не особенно честную. Мне, конечно, не нравится, что ее джинсы выглядят так, будто вот-вот свалятся, но и намеренно причинять ей боль я не хочу.
— Которые тут твои, Ева? — спрашивает между тем Мутти.
Нагнувшись, она вглядывается в багажные ярлыки. Мне приходит в голову, что на них может стоять имя Роджера, и я даю себе слово в ближайшем будущем это исправить. Может, мне и не удастся полностью вымарать все следы его пребывания в моей жизни, но я попытаюсь.
— Эти, — указывает пальцем Ева.
И ждет, ничего не предпринимая. Может, она хочет, чтобы Мутти вытащила их ей из кучи?
— Ладно, — говорит Мутти. — Неси их в комнату по ту сторону коридора. Будешь жить в бывшей комнате твоей мамы.
Ева отвечает возмущенным взглядом, и я снова напрягаюсь. Но ее выпяченная челюсть убирается на место, а тонкие выщипанные брови возвращаются к скучающему изгибу. Она закидывает на спину свой розовый рюкзачок и утаскивает сумки, всячески показывая, какая это неподъемная тяжесть. Гарриет трусит следом. Мутти наблюдает, уперев руки в бока. Когда дверь по ту сторону коридора захлопывается, она поворачивается ко мне.
— Похоже, — говорит она, — тебе с ней скучать не приходится…
Я спрашиваю:
— Ты хочешь, чтобы я спала здесь?
— Да.
Она подходит к постели и начинает неизвестно зачем одергивать простыни.
— Мы с папой теперь спим внизу, так что почему бы не предоставить большую спальню тебе?
— Вы там внизу комнату пристраивать не собираетесь?
— Нет, — говорит она, взбивая подушку и шумно прихлопывая ее ладонями. — Некогда.
Я киваю, а в горле почему-то застревает комок…
* * *И с чего, собственно, я взяла, будто в доме родителей почувствую себя лучше? Сказать по правде, я понятия не имею, что делать со своей жизнью.
Я укладываюсь в постель, но через минуту вскакиваю и принимаюсь расхаживать туда-сюда. Меня снедает смутное беспокойство, проникающее в самые глубины души. Я думала избавиться от него, приехав сюда. Ну не дура?..
Допустим, я покинула место, где потерпел катастрофу мой брак. И что? Случившегося не изменить. Кроме того, теперь мне предстоит тягомотная процедура развода. Ева и словом со мной не перемолвилась после того, как я объявила о переезде в Нью-Гэмпшир. Насколько я поняла, тем самым я напрочь сгубила всю ее жизнь.
Я