Я улыбнулась и стала думать о предстоящей ночи, нашей встрече на заднем дворе и последнем поцелуе перед долгим расставанием.
Как и всегда, мы разделили мороженое на три равные части, оставив немного на обратную дорогу. В машине Мэтт поставил свой любимый диск Grateful Dead. Мы с Фрэнки напевали мелодию, а он с серьезным лицом сосредоточенно выводил вокальную партию. Одна рука Мэтта лежала на руле, а другой он похлопывал по бедру и приборной панели, изображая впечатляющее соло на барабанах. Я замолчала, только чтобы съесть очередную ложку мороженого, но в этот момент колесо машины попало в выбоину на дороге, и десерт оказался на футболке и коленках. Я совсем не расстроилась, ведь на этот раз сидела впереди, и Мэтт был совсем рядом. Всего через три недели друзья вернутся, мы будем наслаждаться последними днями лета, строить планы на будущее и помогать Мэтту собираться в колледж. Впереди целая жизнь!
Из колонок донесся очередной припев, и я запела громче: «Кей-си Джонс, не гони-и-и…» С заднего сиденья доносился смех Фрэнки. Мэтт улыбался, украдкой поглаживая мое колено. Полуденное солнце живописно освещало пыльную дорогу.
Вместе навсегда. Счастливые. Живые. Неразлучные друзья. И впереди – все самое интересное. А потом мороженое вдруг вылетело у меня из рук и приземлилось на приборную панель.
Резкий поворот. Крики. Удар. Звон разбитого стекла. Визг тормозов. И фраза про Кейси Джонса, застрявшая на повторе. «Не гони… не гони… не гони-и-и-и-и-и».
Кто-то сжимал мою руку, пытался успокоить, спрашивал имена родителей и домашний телефон. «Хелен и Карл Райли, – думала я. – Только ничего им не говорите».
Машина скорой помощи. Врачи. Носилки.
Чей-то крик: «Я его вытащил. Спасайте девочек!»
– Слышишь меня? Можешь пошевелить ногами?
– Господи, как же вам повезло!
Мы сидели в вестибюле больницы. Я прижималась к папиной груди, а он гладил меня по волосам и напевал что-нибудь из «Битлз», как когда-то в детстве, когда я боялась чудовищ. Голова болела, колено было перевязано, а запястье надежно зафиксировано и закреплено бинтом. Фрэнки сидела напротив, подтянув колени к груди. Ее губы распухли, а из левой брови паучьими лапками торчали черные нитки – восемь швов. Она почти не двигалась, только постоянно поглаживала браслет с осколком красного стекла – подарок Мэтта. Я прикрыла глаза, спасаясь от слепящих флуоресцентных ламп, и стала думать о своем желании на день рождения. Вот бы его изменить, отмотать время назад, начать все заново. Я была готова пожертвовать тем поцелуем на кухне, с которого все началось, лишь бы произошло чудо.
Я вспоминала запах Мэтта – сигареты, марципан и глазурь, – его любимые книги, разбросанные по комнате, и все никак не могла выбросить из головы слова врача. Мэтт не был плохим водителем. Все дело в сердце и в маленьком отверстии между его камерами. Крошечный дефект, который никак себя не проявлял целых семнадцать лет, до сегодняшнего дня и той поездки из Custard’s Last Stand домой. Врач, конечно, использовал какие-то медицинские термины, передавая дяде Реду пакет с вещами сына (часы, бумажник, футболку с логотипом Syracuse Orangemen[1]), но я-то знала, в чем дело. Я поняла это, как только дядя Ред начал кричать, а тетя Джейн упала в объятия моей мамы, как только вошел священник и посмотрел с привычным состраданием, а уголки его губ опустились.
Мэтт… сын дяди Реда и тети Джейн, брат Фрэнки, мой Мэтт умер от разбитого сердца.
И в тот момент все, что имело для меня значение, умерло вместе с ним. Я словно погрузилась глубоко под воду: все вокруг двигалось будто в замедленной съемке. Я не различала звуков, не понимала, что происходит, ничего не чувствовала и ни на что не реагировала. И если бы в то мгновение случился конец света, мне было бы все равно. В какой-то мере это и был конец света.
Кажется, Ред, Джейн и Фрэнки пошли попрощаться с Мэттом, но я ничего не помню. Мама и папа вроде звонили родственникам и друзьям, договаривались о похоронах, но это стерлось из моей памяти. Снующие медсестры, соболезнования, документы на донорство органов, пластиковые стаканчики с холодным кофе… вместо происходящего – черное пятно. Все казалось бессмысленным.
Я даже не помнила, как оказалась дома. Еще минуту назад я дрейфовала глубоко под водой, на жестком больничном стуле, а потом вдруг очнулась в своей комнате, в постели. Снизу доносились приглушенные голоса родителей и бесконечные трели телефона.
Наверное, в какой-то момент я уснула и увидела Мэтта. Он протягивал мне ожерелье с голубым стеклом и браслет Фрэнки.
– Мы должны о ней заботиться, понимаешь, – сказал он. – Я сам все расскажу. По-другому нельзя.
Мэтт улыбнулся мне. А я пообещала защитить Фрэнки любой ценой. Поклялась, что унесу наш секрет с собой в могилу. Чего бы мне это ни стоило.
Глава 3
Я ЛЕЖУ НА ЖИВОТЕ в комнате Фрэнки, растянувшись на фиолетовом одеяле, в футболке и лосинах, читаю интервью с музыкантами из Helicopter Pilot[2] в Rolling Stone.
– По цвету как бренди. – Накрасив губы, Фрэнки закрывает помаду и откровенно любуется отражением в зеркале. – Для тебя, наверное, темновата, но все равно попробуй. Если хочешь, конечно, – добавляет она и передает мне тюбик.
Но я не хочу. Ведь оттенок и правда слишком темный. Моя кожа иссиня-бледная, за исключением веснушек. Их ровно девятнадцать. Девятнадцать веснушек, на которые не действуют ни полоски для очищения пор, ни цитрусовые скрабы.
– Фрэнк, я тебя умоляю. – Я перелистываю журнал, возвращаясь к началу интервью. Вообще-то мы планировали составить список вещей и обсудить предстоящую поездку в Калифорнию, но вместо этого я уже целый час наблюдаю за тем, как подруга наряжается, красится и смотрится в зеркало. – Я не собираюсь прихорашиваться.
– А кто прихорашивается? – удивляется Фрэнки. – Я же просто… Ой, Анна, отстань!
На самом деле она прихорашивается всегда – не важно, собирается ли обсуждать предстоящую поездку, смотреть фильм, идти в магазин за продуктами или выносить мусор (последнее, кстати, случается крайне редко). И даже если Земля вдруг сойдет с орбиты из-за искривления в пространственно-временном континууме, Северная Америка со скоростью света помчится на Европу, а в воздухе будут носиться дико воющие собаки и пластиковые розовые фламинго с газонов, Фрэнки непременно скажет что-то вроде: «Погоди-ка, Анна, у меня там ничего в зубах не застряло?»
Она всегда была милой, с самого детства, когда мамы наряжали нас в одинаковые сарафанчики пастельной расцветки и джинсы на резинке. Она была очаровательной, немного неловкой и даже стеснительной.
В прошлом году, как только шок от смерти Мэтта прошел и Фрэнки перестала звать его, стоя перед закрытой дверью спальни, она завернулась в кокон, словно маленькая гусеница, погрузилась в пучину одиночества и