Надо же. Их, оказывается, была уйма. — Питер понимал, что это звучит глупо, но всё равно не удержался и повторил: — Уйма.

Он возил рукой по дну обшарпанной жестяной коробки из-под печенья. В коробке лежали пластмассовые солдатики — все одинаковые, только в разных позах: кто лёжа, кто стоя, кто на одном колене. И все крепко прижимались оливково-зелёными щеками к прикладам своих винтовок. — А я думал, только один.

— Куда там один. Шагнуть нельзя было, чтоб не наступить. Их у него были целые сотни. Целая армия! — Дед расхохотался, довольный своей случайной шуткой, но Питер не смеялся. Отвернувшись, он сосредоточенно смотрел в окно, будто увидел что-то особенное на заднем дворе. Потом поднял руку и провёл костяшками пальцев по своей щеке снизу вверх — точь-в-точь как отец, когда у него отрастала щетина, — и незаметно вытер стоявшие в глазах слёзы. Разнюнился, как младенец. Да и с чего, спрашивается? Ему двенадцать, и он уже несколько лет не плакал, даже когда однажды сломал большой палец — когда ловил голой рукой, без перчатки, поп-флай[2] Джоша Хуригана. Боль была ещё какая, но он только бормотал всякие ругательные слова, когда сидел вместе с тренером в очереди на рентген. Потому что он мужчина. А сегодня — уже второй раз.

Питер достал из коробки пластмассового солдатика и тут же вспомнил, как однажды он нашёл точно такого же у отца в столе.

— Это откуда? — спросил тогда Питер.

Отец протянул руку, взял солдатика, и его лицо смягчилось.

— Ха. Сколько лет. Когда-то была моя любимая игрушка.

— А можно я его заберу?

Отец перебросил солдатика Питеру.

— Забирай.

Питер поставил солдатика на подоконник возле своей кровати, развернув его пластмассовой винтовкой к окну — чтобы солдат как будто держал оборону. Но не прошло и часа, как его утащил Пакс, и это было ужасно смешно: получилось, что Питер решил взять солдатика себе, а Пакс — себе.

Питер бросил игрушку обратно в коробку и уже собирался закрыть крышку, когда заметил, что из-под груды солдатиков торчит край пожелтелой фотографии. Питер потянул её за уголок.

На фотографии его отец, но лет десяти-одиннадцати от роду, обнимал одной рукой собаку. Кажется, это была помесь колли с сотней каких-то безвестных пород. И, кажется, хорошая собака. Во всяком случае, такая, о которой потом захотелось бы рассказать сыну.

— Я и не знал, что у папы была собака. — Питер протянул фотокарточку деду.

— А-а, Герцог. Балбес был, каких свет не видывал, только и знал путаться под ногами. — Дед ещё поразглядывал фотографию, потом Питера, словно вот сейчас впервые что-то заметил. — А волосы-то у тебя чёрные. Как у отца. И у меня раньше были такие же, точь-в-точь. — Он провёл рукой по своей седенькой бахроме, обрамляющей лысину. — И глянь-ка, какой он был худущий в те времена — ровно как ты. И ровно как я. А уши! Ты посмотри на него, прямо горшок с ручками. И все мужчины у нас в роду такие, потому как яблоко от яблони далеко не упадёт, понял?

— Понял. — Питер заставил себя улыбнуться, но улыбка продержалась недолго. «Путаться под ногами» — это он недавно слышал от отца: «Нечего твоему лису путаться там под ногами! Дед не может скакать вокруг него, как юнец, годы уже не те. И сам старайся не путаться. Он же не привык, когда дети в доме».

— У нас коли война — значит, надо идти воевать. Я сразу пошёл. Как мой отец. А теперь, видишь, и твой. Долг зовёт — мы его исполняем, вот так у нас в роду заведено. Так что яблочки наши падают куда надо. — Он отдал Питеру фотокарточку. — Твой отец и пёс этот — они были неразлучники. А я и забыл совсем.

Питер вернул фотографию на место, закрыл крышку и задвинул коробку туда, где она и стояла, — под кровать. И снова стал смотреть в окно. Он не мог сейчас говорить о питомцах. И не хотел слушать про долг. И уж точно не хотел слушать про яблоки и про яблоню, под которой эти яблоки застревали навечно.

— Во сколько тут начинается школа? — спросил он, не оборачиваясь.

— В восемь. А тебе велено явиться пораньше, познакомиться с учительницей. Её звать госпожа Мирес, не то Рамирес, как-то так. Я тут тебе кое-что приготовил. — Дед кивнул на стол, где лежали тетрадь на пружине, побитый термос и несколько полусточенных карандашей, перетянутых толстой резинкой.

Питер подошёл к столу, сложил всё в рюкзак.

— Спасибо. Тут автобус или пешком?

— Ещё чего. Пешком. Отец твой учился в этой же школе, и ничего, бегал пешочком. По Ясеневой до конца, направо по Школьной, а там увидишь — большое кирпичное здание. Улица Школьная, запомнил? Выйдешь в семь тридцать и останется ещё куча времени в запасе.

Питер кивнул. Ему хотелось побыть одному.

— Всё, я собрался. Наверное, буду уже ложиться.

— Ну давай, — с нескрываемым облегчением сказал дед. Выходя, он твёрдо закрыл за собой дверь, будто говорил: «Так и быть, живи в этой комнате, но остальной дом — мой».

Питер постоял перед дверью, послушал удаляющиеся шаги. Потом на кухне полилась вода и зазвякали тарелки. Питер представил, как его дед стоит перед раковиной и моет посуду. Тесная кухонька, где они в молчании ужинали тушёными овощами, так провоняла жареным луком, что эта вонь уж точно переживёт деда. Пройдёт лет сто, думал Питер, в доме десять раз сменятся хозяева, все они будут оттирать и отчищать эту кухню, но запах горечи останется всё равно.

Дед прошаркал по коридору к себе в спальню. Замелькал слабый свет от телевизора, но громкость была на минимуме, и тревожный голос телекомментатора почти не просачивался через дверь. Питер скинул наконец кроссовки и лёг на узкую кровать. Полгода — если не