Вернусь к первым дням в армии. Мы достигли форта Кирни, он стоял возле нового поселения старателей, в северной Калифорнии, по большей части безлюдной. Дикая местность, гористая, по слухам – битком набитая золотом. Она принадлежала индейцам племени юрок. Может, форт назывался и не Кирни, я уже не помню. Кирни – ирландское имя. Память – ужасная лгунья, и я не верю ничему из того, что она подсовывает. Раз уж я взялся рассказывать, то вынужден доверять ей, но должен официально предупредить, как предупреждает кассир, продавая билет на Западную железную дорогу, что поезд пойдет через глушь, где индейцы, бандиты и бури. В городке было ополчение из горожан и золотоискателей, рассеянных по заявкам. Они просто жить не могли с мыслью, что где-то рядом есть индейцы, и делали вылазки, обшаривали холмы, чтобы всех индейцев перебить. Они могли бы захватить мужчин в плен и приставить их к работе – копать, мыть золото, – таковы были законы в Калифорнии. Могли захватить детей и женщин в рабыни и наложницы, но в те времена предпочитали просто убивать всех, кто попадется.

В форте Кирни в ту ночь, когда мы смахнули пыль с коек и заморили червячка, пришли горожане и рассказали нам о последних ужасных деяниях индейцев. Они сказали, что на дальнем конце поселения жил один старатель, и индейцы юрок украли у него мула. По словам горожан, это был лучший мул на всем белом свете. Индейцы украли мула, а его хозяина привязали в пыли и слегка побили. Они объяснили, что он копает на старом индейском кладбище и должен немедленно перестать. Индейцы-юрок были собой небольшие, невысокие. А их женщины, по словам горожан, – страшней греха. Так сказал один человек из Новой Англии, по фамилии Генрисон, и ужасно смеялся над своими словами. Майор слушал довольно терпеливо, но когда Генрисон сказал про женщин, майор велел ему заткнуться – мы не знали почему. Генрисон, впрочем, охотно заткнулся. Он сказал, что рад приходу кавалерии. Это хорошо для города. От этих слов мы стали очень горды. Что ж, гордость – завтрак дурака.

Сержант во все это время молчал, только сидел на двуногом барном табурете и злобно скалился, глядя в землю, как будто не мог дождаться окончания всех этих элоквенций, занять позиции и сделать то, для чего нас сюда послали. Иными словами, закончить то, что было начато ополчением. Генрисон сказал, что они хотят окончательно очистить эти земли, а майор тогда промолчал. Он только кивнул без единого слова, по своему обыкновению, и лицо у него было вроде как красивое и благородное, особенно если сравнить с Генрисоном, у которого лицо было очень странное и почернелое, словно он слишком много капсюлей с порохом перекусал. Потом горожане преподнесли кавалеристам бочонок виски, и мы допоздна пили его и играли в карты, и, конечно, между нами вспыхивали драки, и людям было нехорошо, как отравленным псам.

Мы с Джоном Коулом поплелись, шатаясь, на жесткие койки, но, зная, что подушкой нам будет виски, притормозили у места, где нам велено было справлять нужду, у внешней стены форта. Наверху стены стоял часовой, но мы видели только черную сгорбленную спину. Может, он вообще спал, судя по этой спине. Майор как раз закончил и затягивал шнурки ширинки.

– Спокойной ночи, майор, сэр, – сказал я, обращаясь к темному очертанию его плеч.

Он посмотрел на нас. Я отдал ему честь, как положено. Он так наклюкался, что голова нетвердо сидела на плечах. Он, кажется, был в ярости. Он кое-как отсалютовал в ответ, потряс головой, а потом посмотрел наверх, на звезды.

– Вам нехорошо, майор, сэр? – спросил я.

– Далековато идти ради краденого мула, – произнес он с яростью, что твой актер на сцене.

Потом он забормотал, я расслышал имя «Генрисон» и что-то про письма к полковнику, варварское обращение, убийство поселенцев и проклятую ложь. Но эта речь, похоже, была обращена к стене. Майор неловко перешагивал, стараясь не попасть ногами в раскисшую грязь. Три сотни человек могут ту еще трясину развести. И запах был ужасный, я не знал, как часовые это выдерживают.

– Далековато идти ради краденого мула и взбучки, – сказал майор с ударением на последнее слово, как будто взбучку хотел устроить Генрисону.

Мы помогли ему добраться до его собственной койки, а потом направились к своим.

Хороший он человек, этот майор, изрек Джон Коул с непререкаемостью пьяного.

Потом мы тихо потрахались и уснули.

Наутро мы встали с первыми лучами, несмотря на варварство, которому подвергли свои тела в прошедшую ночь. Было холодно, как в темном сне, потому что год подходил к концу и солнце не так уж старалось светить, как раньше. На всей земле, куда хватало глазу, лежал иней, и мы видели огромные саваны изморози на секвойях, растущих поблизости. Длинные низкие холмы поросли колышущейся травой, где деревья попа́дали или их порубили, кто там разберет. Нам сказали, что ехать часов четырнадцать. Разведчики, похоже, знали дорогу – получили указания от ополченцев вчера вечером. Нам сказали, что ополченцы выехали вперед еще затемно, и это сильно разозлило майора. Он тряс головой и проклинал штафирок. Ну что ж, наши мушкеты были заряжены, желудки полны, и мы в целом одобряли предстоящее нам дело. Будущая боль в спине после долгого путешествия на запад нас как-то не очень беспокоила. Когда долго едешь верхом, хребет стачивается, пока в ягодицах не накопится запас костяной муки. Во всяком случае, такое у меня было ощущение. Каждая яма на дороге, каждый неверный шаг коня посылает тебе в спину разряд боли. Но подо мной тогда был гладкий серый скакун, не на что пожаловаться. А вот под Джоном Коулом – унылая кобыла, натуральная кляча. Приходилось рвать ей рот удилами, чтобы добиться своего. Она умудрилась где-то в пустыне скинуть шпрунт, так что теперь могла задирать и опускать голову как угодно. Но Джон Коул терпел. Лошадь была черная, как ворона, и ему это нравилось.

Дыхание трехсот коней в холоде раннего ноября образует странный клубящийся туман. Теплые тела исходили паром от усилия. Нам велели держать строй, но древним секвойям на это было наплевать. Они разделяли нас, отрезая друг от друга, словно сами двигались с места на место. Иные были так велики, что можно полсотни лошадей привязать. Неведомые американские птицы кричали меж ветвей, и мириады крупиц инея сыпались с высоты. То и дело в лесу что-то трещало, словно из мушкета стреляли. Мы тут совершенно не были нужны этим деревьям. Они явно занимались своими делами. Мы страшно шумели, лязгая на ходу сбруей, шпорами,