— Люди, — сказал Генрих, — только через символическое воспроизведение наших глубочайших секретов, наших самых темных желаний, нашего самого нестерпимого стыда мы можем попытаться превзойти собственную ограниченность. Теперь посмотрите на этого парня. Он безнадежен, блядь. Нарушает все правила. Ворует еду с кухни. Убегает без разрешения в город. Приносит оттуда недозволенные сладости, с помощью которых самоустраняется на трансопажити. Конечно, мальчишки всегда будут мальчишками. Но когда-нибудь мальчишки станут мужчинами. Инфантильными мужчинами. Самовлюбленными баранами. Однако в случае с юным Лемом у нас есть возможность избежать всего этого. Он был совсем ребенком, когда мать принесла его сюда, и, позвольте заметить, тогда наша милая Эстелль была в очень плохой форме. Опухоль ходячая, если хотите знать правду. Но она обрела силы и излечилась, друзья мои. Ее тело спаслось, и она стала действительно внеконфессионально искупленной. Было решено, что юный Лем будет расти среди нас. Но, несмотря на то, что он начал развиваться в чистоте, со временем мальчик стал очень испорченном. Можно сказать, умер для нас, правда. И что нам теперь делать? Как мы можем повернуть процесс вспять? Во всяком случае, надо попробовать. Так или иначе, он принадлежит всем нам, но в первую очередь все же — своей матери. И именно она сейчас должна спасти его.
— Нет! — сказал Лем.
— Пилу! — приказал Генрих.
Нэпертон и еще один человек сняли отвратительный инструмент с крюков и установили его между ног мальчишки.
— Плохой скребок, — одними губами сообщил Нэпертон конгрегации.
— Кстати, — сказал Генрих, — когда я говорю «символический», это не значит, что через минуту не произойдет ничего настоящего. Вот условия сделки: мы распилим этого маленького засранца напополам, бля, если только его мамочка не отсосет у него, пока он не кончит. Пока не кончит! Таковы правила. Я думаю, пятнадцати минут будет достаточно. Я в том смысле, что она сильно привлекательная баба. Так что вы думаете? По-моему, клево, правда? Лем, я думаю, ты это переживешь, и тебе больше нечего будет бояться во всем этом сраном мире. Расслабься, сынок, и через мгновение ты станешь либо господом богом, либо покойником. Хорошо бы мне кто-нибудь так сделал. Эстелль, дорогая, давай к нам!
Олд Голд подтащил женщину к ее сыну. Скамейки царапали пол, переворачивались. Братия расступалась, толкаясь.
Я вскочил, стряхнув руку Трубайта со своего плеча.
— Это безумие, мать вашу! — закричал я. — Прекратите немедленно! Снимите его!
— Или что?
— Я позвоню в полицию. Им будет интересно узнать о вашем маленьком домашнем театре.
— Стив, — сказал Генрих, — дорогой Стив, это угроза жертвы, а не героя. Телефонный звонок? Ты собираешься позвонить по телефону? Друг, ты по самую шею в большущей темной, темнющей темноте.
— Снимите его сейчас же, — повторил я.
Краем глаза я заметил сбоку какое-то резкое движение. Генрих впился в меня блестящими глазами.
— Эй, — сказал он. — Да это же раз плюнуть.
КЛАСС № 4
Генрих сказал:
— Начинай, где хочешь.
Генрих сказал:
— Пусть мысль резво скачет к полянам настоящего.
Сложно поверить, что люди могут купиться на подобную чушь. А потом представляешь себе, как такой человек прикладывает дуло «зиг-зауэра» ко лбу спящей индианки, связанной монахини.
И пускаешь все на самотек.
Генрих выдал мне шариковую ручку и записную книжку с застежкой на липучке.
— Липучка, — сказал он, — это для спокойствия.
— Как ремень безопасности? — спросил я.
Хороший удар в район селезенки. Сразу ставит на колени.
— Как ремень безопасности, — сказал он. — Юморно.
Мне теперь сложно понять, что юморно, а что не очень.
Я начал первую записную книжку сразу после того, как на голове затянулась рана, полученная в тот вечер, когда Эстелль Бёрк публично ублажала своего сына. Как ни жаль, но я пропустил это зрелище. Это Пэриш, как я потом выяснил, оказал мне контузийные почести, применив то, что он назвал «старой чугунной панамой».
Я пишу — или, если пользоваться их терминами, классифицирую, — с тех самых пор.
Генрих говорит, мне лучше записать все, что помню. Ему кажется, что я умираю. На самом деле. Он видит это в моих глазах. Тусклая пелена и какое-то мерцание. Ни один врач этого не увидит.
— А что, если я не умираю? — спрашиваю я.
— Боже упаси, — говорит он. — Классифицируй, классифицируй, — говорит он.
Я уже сто лет не писал ничего похожего. Те конфетки из говна, которыми я зарабатывал на жизнь, обычно состояли из одной-двух строчек, призванных отразить шарм всего нового. Мои слова должны были мерцать эффективным досугом и роскошным трудом — бесконечный оргазм информационного стиля жизни: «Мягкий вкус программного продукта», писал я, или: «Реальность для тех, кто мечтает» — или просто: «Как тебе понравилось завтра?»
Вы, быть может, видели мои работы на рекламных щитах или стаканчиках с кофе, между надушенными вкладышами в обзорах продажности, иначе называемых «глянцем». И вы говорили себе: «Ведь пишет же кто-то эту срань».
И вы абсолютно правы.
Я был лишь каплей в бесконечном ливне срани.
Судя по всему, я — как и мой отец — наивно верил в слова. Когда мне было двенадцать или тринадцать лет, я выиграл конкурс на лучшее эссе по пожарной безопасности за длиннющий трактат под названием «Промасленная ветошь смерти». Капитан Торнфилд — седые бакенбарды и фуражка с пижонским филиграном — восхвалял мой гений перед собранием моих соучеников.
— Мальчики и девочки, вам есть чему поучиться у этого молодого человека, — сказал капитан. — Обратите внимание на отрывок, где говорится о том, как семейная ячейка должна установить место для перегруппировки на достаточной дистанции от очага гипотетического возгорания.
Я принял его похвалу за желание опекать меня. На следующий конкурс — примерно через год — я сваял еще один трактат: «Душа Пяти Тревог: Риск в опасности» и лично отнес его капитану в городское пожарное депо. В трактат входило приложение с упоминаниями каждого случая, когда его сыновья-хулиганы засовывали меня в башни из автомобильных покрышек. Я хотел, чтобы этот бедный человек отрекся от своих кровных уз ради чистоты нашего общего дела борьбы с пожарами, чтобы он избавился от своих отпрысков и взял меня под свое закопченное крылышко.
Больше мы с капитаном не общались.
А потом были все эти эссе по английскому языку, который я выбрал как специализацию, руководства пользователя для фантомного программного обеспечения души.
Мне это хорошо удавалось. Мой отец гордился моей одержимостью герменевтикой. Для своего сына он хотел любой доли, кроме своей — поэтики на службе у многоскоростных блендеров. И вскоре я посрамил его, став зазывалой силиконовых султанатов.
«Слишком Много? Слишком Быстро? Крутые Пряники — Жри или умри», — писал я, когда им нужно было что-то громкое и язвительное.
Я получал повышения, социальные пакеты, новые квартиры.
У меня появилось место для перегруппировки в аду.
Интересно было бы