Я заснул; проснулся оттого, что кто-то поднес чашку к моим губам.
Фиона.
Люди в «стетсонах» сумрачно скачут мимо фасадов городка-призрака и выезжают на пиксельную равнину.
— Мне нравится этот эпизод, — сумрачно сказал Кадахи.
— Фенхелевый суп, — сказала Фиона. — Ешь.
— Они обречены, — сказал Кадахи. — Они знают, что обречены, они знают, что их единственное преимущество — в этом знании. А армия злобных мексиканцев уже поджидает их, уже готовится сделать из них решето.
— Я бы хотела посмотреть на эту историю глазами самих мексиканцев, — сказала Фиона. — Документы, хотя бы какие-то устные байки.
— «Устно-ебайки»? — ухмыльнулся Кадахи. — Ну еще бы!
— Пошляк.
— Что происходит? — спросил я. Я понял, что им еще нужно привыкнуть — к моему состоянию, к своему пониманию моего состояния. Меня беспокоило, что я сумел проспать слишком долго. Умирающий человек очень много спит — наверное, его покидают силы.
Мне нужны были все силы, что оставались в моей компетенции, на что хватало моих знаний.
Кадахи отключил звук у обреченных всадников.
— Папочка, — сказала Фиона.
— Итак, — сказал я, — ты услышала. И приехала.
— ПОВИС, — сказал Кадахи.
— ПОСИВ, — сказала Фиона.
— Раньше тебя это не волновало.
— Раньше я не знала, насколько это серьезно.
— Детка, у меня плохие новости. О твоих возможностях в плане образования.
— Все нормально. Дядя Кад мне уже все рассказал. Надеюсь, перепихон того стоил.
— Он того не стоит, лишь когда бесплатный, — сказал Кадахи.
— Папочка, я хочу, чтобы ты знал: я останусь тут, с тобой и для тебя. Это не обсуждается. Не спорь со мной. Сейчас мне это необходимо. Так же, как и тебе.
— Спасибо, детка, — сказал я и слабым голосом спел ей песню про муравьедов, которую пел ей когда-то, еще до ее отчуждения.
И выплюнул несколько ошметков фенхеля.
На следующее утро Кадахи отправился за едой и утренними газетами. Я смотрел, как он проносит свою массу вниз по ступенькам и исчезает за грузовиком спутникового телевидения. Мой добрый Кадахи, вернувшийся из огромного странного мира.
Моя нежнейшая Фиона.
— Ты попортишь краску всем этим скотчем, — сказала она, отдирая от стены мой семейный альбом.
Я вспомнил то время, когда Фионе было шесть или семь лет и она подхватила одновременно ветрянку и скарлатину. Она тихо сидела на ковре в гостиной — играла в развод со своими Барби. Сыпь расползлась по всему телу, а кровь у нее закипала от жара. Мы долго смотрели, как ее тело наливается гладкой мертвой апатией, совсем как у ее отпрессованных пластиковых друзей. Ситуация достигла пика драматизма, или это я все донельзя драматизировал, когда я как безумный бежал по кварталу со своей куклой-доченькой на руках, а Мариса орала, чтобы я вернулся.
— Я поймала такси, ты, придурок.
Доктора ругали нас за промедление. Мы с Марисой оказались в шаге от бездны негодных родителей, чуть ли не «христианских ученых»,[2] но Фиона выжила. Наверное, именно удача нас так завела, измочалила и ослепила нас видениями соитий. А может быть — какая-то ужасная потребность трахнуться над самой бездной. Дома мы выпили немного вина и поставили музыку с приторным саксофоном, которую держали, чтобы заглушить писк горечи в сердцах. Мы хватали друг друга за причинные места и начали целоваться, но рты наши были как два сухофрукта, как два куска пресного торфа. Вся влага моей жены теперь предназначалась Уильяму Удовлетворителю. Напившись, мы вырубились прямо на ковре, проснулись перед обедом и проверили, как наша дочка. Фиону крутило в последних пароксизмах жара. Мы с Марисой взялись за руки над кроваткой, выстланной клетчатым пледом.
— Я от тебя ухожу, — сказала моя жена.
— Я знаю, — ответил я.
Фиона клялась, что ничего не помнит, но у нее осталась отметка — оспина между холодными зелеными глазами.
Размером примерно с подсолнечное зернышко.
Кадахи вернулся с провизией для нашей берлоги. Припасы на случай осады. Банки с супом, мясо для сэндвичей и бульонные кубики в фольге. Из пакета он выудил газету, сложенную на заголовке: «Приговор врачей нашему виду: игра окончена». Под фотографией моей бывшей жены была подпись: «Бывший муженек — современный Тиранозавр».
— Откуда у них эта фотография? — спросил я.
— Сняли с вертолета, наверное, — сказал Кадахи. — Или с водительских прав.
— Ее им мама дала сама, — сказал Фиона. — Она оставила мне сообщение на мобиле. Ей звонят из разных ток-шоу. Она хочет знать, как ты отнесешься к тому, что она будет публично говорить на эту тему.
— То есть продаваться, как публичная девка?
— Делиться опытом, надеждой и силами.
— Скажи ей, она может говорить все, что ей заблагорассудится.
Я знала, что ты так и скажешь, поэтому так и сказала.
— Там на улице какой-то парень, — сказал Кадахи. — Предлагает помощь.
— Репортер? — спросила Фиона.
— Не думаю, — ответил Кадахи. — Он попросил передать тебе.
Это была брошюра, отпечатанная расплывчатым монастырским шрифтом и размноженная на мимеографе.
Тебя бросили умирать?
Ты в числе Неудачников -
отвергнутых семьей, друзьями, врачами и священниками?
Тебе сказали, чтобы ты оставил всякую надежду?
Ты безнадежный, неоперабельный, вырождающийся
дегенерат, твое время на исходе, ты хроник и/или ты обречен?
Ты сломлен, выжил из ума или тебе просто хреново?
Может, тебе стоит завязать со всем этим, друг?
Давай.
Спусти Курок.
Открой Газ.
Ну же.
Ну же, трус.
Ты уже сделал это?
Не сделал, ведь правда?
Ну ладно, не делай.
Ты не стоишь
даже того бардака, который создашь вокруг себя. Пока не стоишь.
Есть идея получше:
Позвони в Центр Внеконфессионального Восстановления и Искупления и верни себе свое умирающее тело и свою мертвую душу.
Ни одна болезнь, настоящая или мнимая, не является
неизлечимой.
Забудь всех наукообразных жуликов и шарлатанов из
холистических бутиков.
Забудь фальшивую любовь «нью-эйджевых» шаманов.
Забудь фальшивые объятья пижонских лечебниц.
Твое здоровье, твоя свобода, твое избавление — в одном
бесплатном звонке от тебя.
Попроси Генриха.
Принимаются все основные виды кредитных карт.
На полях было втиснуто следующее: «У Меня Есть Средство — Г.».
Я сделал из этой фиговины отличную подставку для кофейной кружки.
— Вот теперь они все и полезут из всех щелей в досках, — сказал я.
— В каких еще досках? — сказал Кадахи. — Мы живем на острове из бетона.
КЛАСС № 2
Несколько недель спустя, возвращаясь в клинику на следующую встречу, я понял, что имел в виду Кадахи. Я прожил в этом городе достаточно, чтобы забыть об абсурдности этого места, обо всех поверхностях, которые преломляют нас и разбивают на осколки, о тяжести, что давит на нас своим истерическим весом.
Когда-нибудь районы этого города станут удивительнейшими руинами. Ни одна пирамида, ни один жертвенный зиккурат не сравнится с этими башнями страхования, куполами конвентов. Конечно, измотанный или обдолбанный, ты всегда можешь увидеть эти завтрашние руины уже сегодня, стальные каркасы, застывшие в трупном окоченении гранитные полусферы, погребенные, подобно мирам, под обломками улиц. Иногда я представлял себя неким футуристическим фильтром, странным, обреченным на бесполость существом, живущим в шлеме из мерцающего люцита, — эго существо изгибается, чтобы исследовать панель