Я стал бы искателем.
Теперь, идя вперед, я чувствую только, что теряю себя.
Да, я мог разгуливать без назойливой толпы и лишнего внимания. Моя сага изжила себя. Появились новые тревоги и печали. Обожаемая всеми фанерная поп-дива подавилась костью морского окуня и умерла. Войска нашей республики осаждали границы мятежного ранчо в Делавэре. Министр сельского хозяйства оказался рьяным коллекционером гумённой порнухи. Что хуже всего, он предпочитал молодняк — поросят, жеребят. Скотоложество — это одно, заявила комиссия по этике, но бога ради, это же дети. Распространялись войны и слухи о войнах, просачивались сведения о секретных операциях. Случались землетрясения, засухи, наводнения, начинался голод. Самая известная кинозвезда в очередной раз сотворила чудо кассовых сборов.
Едкие сомнения «Национального журнала медицины» в достоверности информации о синдроме Голдфарба-Блэкстоуна, статья, в которой тезки болезни назывались «импресарио шоу уродов», — все это затерялось где-то на последних страницах, после частных объявлений.
Пар выпустили, и я был этому безмерно рад. Моя отличная форма продолжала пребывать в отличной форме. Тем не менее я почему-то чувствовал себя связанным с этими людьми, Голдфарбом и Блэкстоуном, Философом и Механиком. Они меня встряхнули, и я стал острее ощущать жизнь. Из меня фонтаном била плохая поэзия, и я перестал просматривать финансовые новости. Не могу сказать, что я выяснил, что в жизни имеет смысл, но я начал потихоньку понимать, что не имеет. Ко мне вернулась Фиона, да и Кадахи тоже.
Я должен был нанести этим врачам визит вежливости.
Философ нюхал что-то из стеклянного пузырька ручной работы. Нос его был припудрен каким-то темным порошком.
— Хотите? — спросил он. — Новая синтетика.
— Этот пиздюк съехал с катушек, — сказал Механик. — Создал себе новый кайф, а мир пусть катится к чертям.
— Отвали, Блэки, — ответил Философ. — Мне просто надо взбодриться.
Передо мной уже были не дерзкие ученые из амфитеатра. Философ был небрит и явно давно не мылся. Его лабораторный халат был покрыт кобальтовыми пятнами. У Механика появился нервный тик — могло бы показаться, что он похотливо подмигивает, если бы физический распад, вызвавший подергивание века, не был так очевиден.
— Галилей, — выдавил Философ сквозь нити вязкой слюны, — зачем ты отрекся от меня?
— Пиздюк мечтает о Пизе, — сказал Механик. — Не может увидеть правду существующей ситуации. Мы облажались. Мы затеяли аферу и страшно облажались. Я говорил ему, что мамонт — это слишком. Глупо. У нас могла быть собственная болезнь. А теперь у нас есть дуля. Я говорил ему, что нельзя запатентовать смерть. Нельзя поставить копирайт на, мать его, небытие — и на вымирание, кстати говоря, тоже. Особенно нашего вида. Разве я не говорил? Я говорил.
— Ну и я умираю или что?
— Бог открыл мне истину, — сообщил Философ. — И теперь я должен бросить вызов Богу, чтобы успокоить церковь. Я погибну от лицемерия.
— Этот фильм, — сказал Механик. — Этот идиотский фильм. Чей-то двоюродный брат с учебной библиотекой. Тупость. Тупо, тупо, тупо. И что у нас есть теперь, а? Что у нас есть? Ответ В: дуля. Шиш — вот правильный ответ. И ведь все было за нас. Два имени — идеально. Для хорошей болезни надо обязательно два имени. Голдфарб-Блэкстоун. Еврей и белый. Чему тут не доверять? Ведь это не заговор, правда? То есть, разумеется, некоторым и это могло показаться заговором, но мы не планировали, что этой болезнью будут болеть только черные. Ведь у них нет страховки, как правило. Я имею в виду, собственно, то, что я имею под этим в виду: как правило. Знаешь, я не расист.
— Я не знал, — ответил я.
— Но это так.
— Так что насчет меня? — спросил я.
— Насчет тебя?
— Ну да, меня.
— А, тебя. Ты умираешь. Прости, парень. Мне тяжело это говорить.
— От чего умираю?
— Понятия не имею. Мы это еще не выяснили. Как мы назвали это? Какойтотамит. По-моему, название ничем не хуже других.
— Но вы сказали, что это афера.
— Аферой было все остальное. Понимаешь, мы просто хотели выпендриться. И что в этом плохого? Брэнд, понимаешь? Узнаваемость брэнда. Потом, — слово забыл, — соотносительность брэнда. То, о чем люди могут переживать по пути на работу. Что-то, на что могли бы накинуться фармацевты, что-то, о чем могли бы шутить комики. ПОСИВ-точка-ком. Люди все время умирают от загадочных безымянных болезней. И что — перепадает нам хоть что-нибудь из всего это дерьма? Ответ, кстати говоря, Г: нам даже этого дерьма не перепадает. Это как в случае с убийствами. Большинство остается нераскрытыми.
— Как — с убийствами?
— Вот именно.
— Ну и что же мне делать?
— Понятия не имею. Плакать. Молиться. Съездить посмотреть на замки Шотландии.
У Механика снова задергался глаз, как будто бы парень пытался исторгнуть из себя какое-то ужасное видение. Философ уложил себя на диван.
— Доктор, доктор, — пропел он, — расскажите…
— Можешь считать себя самым везучим в этой комнате, — сказал Механик.
— Но я же умираю, — ответил я.
— Никаких «но».
Я нашел новых врачей, снабдил себя новыми диагнозами. Они запихивали меня в какие-то трубы, клали на столы, каталки, жонглировали инструментами, которые, казалось, выковывались в каких-то далеких стерильных кузницах, где холодные фьорды глубоко врезаются в продезинфицированные скалы. Они сифонировали меня, фильтровали, разливали в бутылки и наклеивали этикетки, они собирали мою кровь, мои сопли, мои экскременты — все, что текло внутри меня или находилось во мне, все разливалось по бакам и бочкам, дистиллят внутренностей, булькающая очистительная установка моего тела. Они говорили мне выйти, войти, выглядывали в коридор, закрывали дверь.
Тот, который носил очки, вздыхал, когда снимал их.
Тот, у которого были усы, приглаживал щетину.
Толстый доктор пердел и кротко смотрел на меня.
— Кто может сказать точно? — так начинались все их речи. В неопределенности определенности возникло единство взглядов. Согласие по моему поводу.
Я умирал от чего-то.
У этого чего-то не было названия.
И никто уже не хотел его предлагать.
Я думал о Грете. Я мечтал о Клариссе. Я размышлял о том, существует ли в их индустрии практика благотворительной работы. Я сидел дома с Кадахи и ждал, когда проявятся симптомы. Должна ведь быть симптоматика. Смерть не может опередить симптомы. Мои симптомы запаздывали, но расцвести они должны. Просто обязаны, из каких бы видов мук ни проистекали: дрожь, потеря пространственной ориентации, амнезия, афазия, лихорадка, номы, волдыри. Головокружение, переутомление. Затрудненное дыхание. Диспепсия кишечника. Слепота, фурункулы, пролежни, бред, старение, воспалительная гиперемия, стеатомы. Кто знает? Ведь никто еще не умирал так, как буду умирать я. О первопроходец, Пациент Ноль, Объект Стив, я, с именем, которое мне придумали, я, с судьбой, которую мне придумали, дурында, окруженный таинствами, пресимптоматический простофиля.
Неужели я заслужил это?
Конечно, так же, как ты.
Может, только за то, что родился.
Может, только за желание быть.
Потому что я действительно хотел быть. Хотел слоняться по этой жизни, хотел оставаться в игре.