«А кто не хочет?» — спросите вы. «Кое-кто не хочет», — отвечу я. Я сам, раньше я и сам там был, на краю, у пропасти пустоты. Я сошелся с Марисой, и сходился с ней тем ближе, чем больше во мне было одиночества. Я учился вязать узлы на удавках, я жрал таблетки и джин. Может, я и не был самым очевидным кандидатом, но, бесспорно, считался темной лошадкой в гонке тех, кто угробит себя самостоятельно. Я прожил довольно дней, что никак не могли закончиться достаточно быстро, дней, забитых мною самим под завязку.

Но теперь я мог думать только об одном: «Дайте мне жить! Изгоняйте меня, избегайте меня, прогоните меня, бойкотируйте, но, мать вашу, дайте мне жить!»

У меня началась ностальгия по всем своим печалям. Я снова хотел разбитого сердца, предательства, раздоров, одиноких ночей, всю боль и все шишки, все нарывы любви, больные суставы разума. Я истекал слюной по горькому плоду. Мой живот требовал ворона, клюющего плоть. В заявленном на патент несостоянии не было никаких отчужденных дочерей, уводящих жен Уильямов, медальонов из отбитого мяса. Не было налоговых форм для подделки, горьких похмелий для сожалений, сладких душевных мук тоже не было. Ничего, кроме пустоты, пронизанной еще большей пустотой.

Я хотел обнаружить себя в царстве хоть чего-нибудь, пусть даже чего-то самого ужасного.

Мне нужно было средство.

Медикаменты у меня имелись. Мне давали таблетки, делали инъекции, меня осторожно облучали техники в фартуках, подмастерья на кухнях глубоких частот. Я получил все, что получают умирающие от всего остального, от всех известных смертельных болезней, называемых мором человеческим.

У меня еще оставалась страховка, поэтому с гипотезами они не стеснялись — долговременными, а до кучи подбрасывали и «славься-марии».

— Терять нечего, — говорили они. Это была их мантра. — Зато можно чего-нибудь добиться.

Они добивались потерь. Потери не делали пауз. Приобретений — никаких. От всех этих таблеток, уколов и лучей мне-таки стало плохо. Симптомы! Наконец-то появились симптомы! Я худел, свертывался, чах.

Кадахи со мной сидел, сиделки меня лечили, и, похоже, все было тщетно. Я стал какой-то растворяющейся человеческой единицей, кочующей между домашним диваном и больничной койкой. Я цедил питательные смеси из жестяных банок и проливал их на кафельную плитку и на ботинки Кадахи. А Кадахи всегда был рядом в кабинках туалетов, в очередях на такси, в каждом мутном вонючем вестибюле. Может, нас связывали друг с другом свекольные поля нашего детства, а может — потные тайны наших отцов. Я особо об этом не задумывался. Я был слишком слаб и слишком благодарен. Я отослал Фиону домой. Сейчас мне требовалось тайное ранчо бесстыдства.

Дальнейшие Мнения допускали различные степени замешательства. Хирург по фамилии Любофкер хотела резать. Она просто взяла и в один прекрасный день появилась — соблазнительный фантом в свете рентгеновских лучей, под которыми я валялся в бумажной сорочке.

— Я хочу вас вскрыть, — сказала она. — Взглянуть на вас изнутри. У меня есть предчувствие. Интуиция меня никогда не подводила. Этот разговор останется между нами. Я могу разрезать так, что комар носа не подточит. Могу я вас разрезать?

— Не знаю, — ответил я.

— Я ваша последняя наилучшая надежда.

Любофкер положила мне руки на плечи. Мягкие, сливочные руки. В ложбинке ее груди болталась на цепочке маленькая буква иврита. Хирург сказала, что она обозначает жизнь. Буква была похожа на маленькое сиденье лыжного подъемника. Я представил нас на этом подъемнике, вокруг — альпийская идиллия, и рядом — моя хирургиня-любовница Любофкер.

— Хорошо, — сказал я. — Давайте резать.

И вихрем санитаров меня унесло в новую мясоперерабатывающую палату. Моим соседом оказался старик — целый рассадник трубок, клочьев полуистлевших волос. Кожа у него на лице выглядела так, как будто под нею гремели тайные взрывы кровяных бомб. Лос-Аламос[3] всех нас. Мужчины помладше, менее покореженные варианты его самого, опасливо и мрачно сидели на краешке его кровати.

— Вы здесь только из-за денег, — сказал старик. — Не тратьте время понапрасну. Все пойдет Ордену Лосей.[4] И черным детишкам. Я обещал им стипендии.

— Папа, нам нужно серьезно об этом поговорить.

Старик повернулся ко мне. И я увидел засушливую вечность в его глазах.

— Отцы и дети, — сказал я.

— Дочери тоже сводили меня в могилу. И невестки. Все. Каждый. Кроме Лосей. И я хочу их поблагодарить. У них всегда было для меня местечко. Субботние вечера, карты, какое-то веселье. Я деловой человек, но я никогда не забывал, откуда я родом. Я ходил в школы для трудных подростков и разговаривал с черными детишками. Они понимают нужду. Я говорил им, что, если девочки не забеременеют, а мальчики не свяжутся с бандами, вооруженными автоматами, я дам им денег на колледж. Может, это все пустая трата, но если хоть Один из них станет приличным парнем, к примеру, новым Вашингтоном Ирвингом,[5] значит, все это было не зря.

— Папа, пожалуйста.

— Все бумаги уже подписаны, Рэнди. Ты же Рэнди, правда?

Он протянул им покрытую коростой руку. Сын, сидевший ближе всего, взял ее и заплакал.

— Господи боже, — сказал старик. — Я бы многое отдал за крепкого черного сына.

Я сполз с кровати и встал.

— Куда ты собрался?

— Я чувствую запах ползучей пустоты, — сказал я.

— Я знаю, какой запах ты чувствуешь, — ответил мне старик. — Я не виноват. Это все потому, что девушка не пришла. Я нажимал на кнопку, нажимал, но так никого и не дождался.

Хирург Любофкер отловила меня в вестибюле.

— Вы должны позволить мне провести операцию, — сказала она. — Я выбила нам палату и все остальное.

Кадахи ждал меня на обочине. Таксист повез нас через парк.

— Объезжаем, — сказал он. — Парад.

— Какой парад? — спросил я.

— День Домовладельца, — ответил водитель. — Видите вон ту платформу?

По улице катился огромный многоквартирный дом, сделанный из папье-маше. Люди в одинаковых каскетках несли плакаты: «Контроль аренды — контроль сознания».

— Это все из-за маленького человека, — сказал Кадахи.

— Маленького человека? — переспросил водитель.

— Маленького хозяина, — сказал Кадахи.

По телевизору шел старый фильм про гладиаторов-андроидов. Все дело происходило в будущем, конец семидесятых. Кадахи сидел рядом и резал брынзу на кубики.

— Знаешь, — сказал он, — робот — чешское слово. Только не помню, что оно означает. Вот, пришло тут.

Он подтолкнул ко мне по кухонной доске открытый конверт и пожал плечами, когда я попытался стереть с него пятна уксуса.

Дорогой Подписант, данным извещением мы бы хотели уведомить Вас о том, что сумма выплат по Вашему договору о страховании здоровья достигла максимума. Мы хотим поблагодарить Вас за то, что Вы были преданным и очень ценным для нас клиентом.

Искренне Ваша Фрэн Кинкейд

Сотрудник по связи с клиентами

— Вот, — сказал Кадахи, тыча ножом в экран, — сейчас откроется лицевая панель андроида и станет виден жуткий клубок проводов. Это вроде как метафора нашего общества, свихнувшегося на технологиях.

— Страховая компания