— Ну и ладно. У меня вообще нет страховки. Посмотри на меня. Со мной все в порядке.

— Со мной тоже все было в порядке.

— Фрэн Кинкейд, — сказал Кадахи. — Сотрудник по связи с клиентами. Как ты думаешь, чем сейчас занимается старушка Фрэн? Надевает домашние штанишки, может быть, собирается перекусить на скорую руку.

— Что?

— Я почти чувствую этот запах, — сказал Кадахи. — Картошка с чесноком. Мням. Еще один тяжелый день в офисе, и теперь Фрэн расслабляется, потягивая «шабли», и звонит своей сестре, вечной студентке-выпускнице. «Ну что, как дела, сестренка?» — «Да так себе, а ты как, Фрэн?» — «Все как всегда, продолжаю разрушать жизни отбросов, нашей республики». Я прав? Ебать эту Фрэн.

— Кому? — спросил я. — Студентке?

— «Слушай, сестренка, — продолжал Кадахи. Теперь он говорил разными голосами, и рот его кривился. — Тебе нужно найти себе что-нибудь и уже не бросать. Все остальные Кинкейды, мы — работаем». — «Ну и флаг вам в руки, Фрэн, для тебя все так просто, но ты совершенно не врубаешься в мое положение». — «Мама была права насчет тебя, сестренка. Ты не такая красивая, какой себе кажешься, и не такая умная, но ты недостаточно тупа и уродлива, чтобы позаботиться о себе самой. И это очень грустно». — «По крайней мере, я не вышла замуж за этого, как там его». — «По крайней мере, я не трахалась с тренером школьной команды на олимпиаде знаний». — «Пальцем». — «Пальцем, хи-хи». — «Что готовишь, Фрэн?» — «Картошку с чесноком».

— Кадахи, — окликнул я его. — Ау.

— Чего?

— Ты что творишь?

— Понятия не имею. На меня иногда накатывает.

Это были его последние слова. Я вырубился в тот момент, когда андроиды приветствовали Цезаря в транзисторном елизаветинском стиле, и пришел в себя от жуткой вони. Наверное, прекрасное сердце Кадахи разорвалось, когда он бежал в сортир. Штаны сползли на лодыжки. Я никогда не замечал, какие у него тощие и волосатые лодыжки. Вся его мощь и напор — все это поддерживалось двумя хрупкими волосатыми стебельками. Под самой рукой у него лежал нераспечатанный рулон туалетной бумаги. Я перевернул Кадахи и увидел пузырек у него на губах. Этот пузырек, скорее всего, означал, что он еще дышит. Но об этом мне рассказали потом. А я уселся на пол и положил его светлую прекрасную голову себе на колени.

— Какие слова могут выразить всю нашу скорбь по безвременно ушедшему от нас дорогому Кадахи?

Я арендовал по так называемой особой цене залу в подвале «Бюро похоронных услуг Фергюсона». И теперь стоял рядом с кафедрой, украшенной венками и увешанной гирляндами фотографий, которые выпали из папки, найденной под кроватью Кадахи. В основном толкатели ядра плюс несколько выцветших от солнца латвийских невест.

— Он был большим человеком с большим сердцем, — продолжил я. — И у него не было страховки.

Я поискал глазами Фиону — единственного скорбящего в комнате, кроме меня, если не считать Фергюсона. Кто-то еще маячил в тени позади нее — какой-то коренастый человек в авиационных очках. Наверное, он проскользнул сюда, пока я возился с кафедрой. Его влажная рубашка выглядела так, будто ее только что вытащили из раковины, соломенные с проседью волосы выглядывали из-под старомодного котелка. По щеке вниз стекало огромное пятно ягодного цвета. Новый дружок Фионы? Залетный коллега Кадахи? Какой-то придурок, рыдающий у чужого гроба? Фергюсон намекнул, что может нанять плакальщиков. Может, этого уродца нам предоставили за счет заведения.

— Добро пожаловать, — сказал я. — Спасибо, что пришли.

Незнакомец мрачно отсалютовал, и я продолжил траурную речь, но едва заговорил, как мне показалось, что он меня как-то дразнит. Его брови заплясали над оправой темных очков. К тому же он производил какие-то резкие манипуляции локтями. Наверное, нервное, решил я, пытаясь его игнорировать и хотя бы ненадолго вспомнить о березах, свекольных полях и коконах шелкопряда. Но все слова умерли у меня во рту. Это перестало походить на панегирик — скорее уже напоминало рекламную презентацию кампании. Продавай костюмы так, будто продаешь душу. Не забывай шутить. Не стесняйся. Хорошо бы иметь какую-нибудь наглядность, визуальное сопровождение, и свежие данные бы не помешали. Но к чему нам эта показуха, надрывная скорбь по Кадахи? Предки его умерли, семья непонятно где. Я бормотал что-то про всякие мелочи, связанные с Кадахи — размер обуви, кулинарные увлечения, — а сам подыскивал нужные слова, ударную концовку.

— Прощай, Кад, — сказал я наконец.

Я подал сигнал Фергюсону, маленькому человечку с шелушащимся носом. Фергюсон пошел за урной «флорентийской», как он сказал нам раньше, демонстрируя целый ряд этих урн, — однако незнакомец обогнал его, поднял крышку, заглянул внутрь.

— Какого хрена вы делаете? — сказал я.

— Это не то, что можно назвать пеплом. Там куски костей.

— Мне придется попросить вас уйти, — сказал я.

— Когда, мужик?

— Что когда?

— Когда ты попросишь меня уйти?

— Сейчас, — сказал я. — Уходите.

Незнакомец булькнул мокротой в носоглотке, видимо, собираясь харкнуть.

— Не надо, — сказал я.

— Прекрасная служба, — сказал он. — Живенько так.

— У тебя серьезные неприятности, сынок, — сказал Фергюсон. — Я хороню полицейских.

— Ты меня не испугаешь, ты же шибздик мелкий, — заявил незнакомец. — Ты сам-то знаешь, какой ты мелкий?

— Пожалуйста, — сказала Фиона. — Уйдите немедленно.

Незнакомец посмотрел на мою дочь без всякой нежности. Затем сдвинул на нос темные очки — вероятно, хотел изобразить глазами что-то хитрое. Пятно у него на щеке явственно поблескивало.

— Я Дитц.

— Фиона, — ответила моя дочь.

— Передай своему отцу, что у меня для него есть важное сообщение. Единственное лекарство — это болезнь.

— Все, — рассвирепел я. — С меня хватит. Убирайтесь отсюда. Быстро.

— Расслабься, — сказал Дитц.

— Расслаблюсь, когда умру, — ответил я.

— Оригинально. Просто запомни, что я сказал.

— А что вы сказали?

— Черт возьми, — сказал Дитц, и вся его развязность тут же куда-то делась. Он хлопнул себя ладонью по лбу.

— Вы не помните, что вы только что сказали.

— Я же говорил им, что еще не готов к встрече с миром людей.

— О чем это вы?

— Я, бля, о кластерах-хуястерах, бля, вот, о чем я, бля, говорю.

Дитц на мгновение застыл, а потом опрометью выскочил из залы. Фергюсон запер за ним дверь.

— Прошу прощения, сэр, — сказал он. — Я думал, он друг усопшего.

— Ничего страшного.

— Если бы я знал, что он собирается отколоть, он бы у меня кровью умылся.

— У вас?

— Раньше я был жокеем, — сказал Фергюсон. — У меня колени — ого-го. Видели бы вы, что я делаю с кокосовыми орехами.

— Тебе нужны деньги? — спросила меня Фиона в такси по дороге домой. — Сколько стоил этот кубок?

— Это называется урна, — сказал я. — Кто был тот человек?

— Забудь, — сказала Фиона. — Наверное, из психушки сбежал. Откуда ты взял бабло на урну?

— Бабло? Ты говоришь, как владелец венчурного фонда на кокаине.

— Я когда-то встречалась с одним таким. Во время бума.

— Слышать об этом не желаю.

— Разумеется, не желаешь. Послушай, я не виновата, что у меня рано начался пубертатный период. Не я же