Он глядел на взъерошенную ветром рубчатую ночную воду и принюхивался – пахнет ли гарью. Ветер раздвинул волосы на загривке; дым уползал с реки.
– Эй, ты!
Он поднял глаза на нежданный фонарик:
– Чего?..
С мостков темноту пронзил еще фонарик и еще.
– В Беллону идешь?
– Ну да.
Щурясь, он выдавил улыбку. Один, потом другой огонек сдвинулись на несколько шагов, остановились. Он сказал:
– А вы… уходите?
– Ага. Там, знаешь ли, закрыто.
Он кивнул:
– Но я не видел ни солдат, ни полиции, ничего такого. Доехал стопом.
– И как улов?
– На последних двадцати милях попалось только два грузовика. Второй подвез.
– А отсюда?
Он пожал плечами:
– Я думаю, девчонкам-то несложно будет. Если кто проедет, наверняка вас подберет. Куда направляетесь?
– Мы вдвоем хотим в Нью-Йорк. Джуди хочет в Сан-Франциско.
– Мне бы хоть куда-нибудь, – слетело вниз нытье. – У меня температура! Мне в постели надо лежать. Я три дня и лежала.
– Путь неблизкий, – сказал он. – В оба конца.
– А Сан-Франциско цел?..
– …А Нью-Йорк?
– Да. – Он вгляделся во тьму позади фонариков. – О том, что тут творится, даже в газетах уже не пишут.
– Но как же! А телевизор? А радио?..
– Дура, это все тут не работает. Откуда им узнать?
– Но… ой, ну ни фига себе!..
– Чем ближе сюда, тем меньше народу, – сказал он. – И те, что попадаются… чуднее. А в городе как?
Одна рассмеялась.
Другая сказала:
– Довольно сурово.
Та, что заговорила первой, прибавила:
– Но ты прав, девчонкам полегче.
Рассмеялись все три.
И он тоже.
– Расскажете что-нибудь? В смысле – что-нибудь полезное? Раз уж я туда иду?
– Ага. Пришли какие-то мужики, расстреляли дом, где мы жили, разнесли все в щепу, выкурили нас.
– Она скульптуру варила, – пояснило нытье. – Большую такую. Льва. Из металлолома. Очень красивая! Но пришлось ее бросить.
– Ты подумай, – сказал он. – Вот так, значит, дела обстоят?
Одинокий, краткий, резкий смешок.
– Да уж. Нам очень легко.
– Расскажешь ему про Калкинза? И про скорпионов?
– Сам узнает. – Опять смешок. – Да и что тут скажешь?
– Оружие с собой хочешь?
Тут он опять испугался:
– А надо?
Но они говорили между собой:
– Ты ему отдашь?
– А чего нет? Я ее больше не хочу.
– Ну как угодно. Она ж твоя.
Проскрежетал металл по цепи, а одна между тем спросила:
– Ты откуда?
Фонарики отвернулись, переодев всех в призраков. На краткий миг одну, у перил, осветило, и стало видно, что она очень юна, очень черна и очень беременна.
– С юга.
– А говоришь не как на юге, – сказала та, что говорила ровно так.
– Сам-то не с юга. Но только что из Мексики.
– Ой, правда? – Это беременная. – А где был? Я знаю Мексику.
Обмен названиями полудюжины городов завершился разочарованным молчанием.
– Держи оружие.
Фонарики проследили за проблеском в воздухе, за лязгом на армированном асфальте.
Лучи тыкались в землю (а не ему в глаза), и теперь он разглядел на мостках полдюжины женщин.
– А это… – В устье моста загудел двигатель; но он посмотрел и не увидел фар. На каком-то съезде гул смолк. – Что?
– Как это называют?
– Орхидея.
– Да, точно. Вот это что.
Он подошел, в перекрестье трех лучей присел на корточки.
– Ее носят на запястье. Лезвиями вперед. Как браслет.
На регулируемом металлическом браслете резкими дугами изгибались семь ножей, от восьми до двенадцати дюймов. Все заточены. Внутри сбруя, цепочки и кожа, чтоб ножи прочно держались на пальцах.
Он все это подобрал.
– Надевай.
– Ты правша или левша?
– Амбидекстр… – Что в его случае означало «безрукий». Он повертел «цветок» в руках. – Но пишу левой. Обычно.
– А.
Он приладил браслет на запястье, защелкнул.
– А если такое в набитом автобусе надеть? Поранишь ведь кого-нибудь. – И уловил, что остро́ту не оценили. Сжал кулак в лепестках ножей, медленно разжал и в обрамлении гнутой стали ороговелыми кончиками двух пальцев потер подушечку большого.
– В Беллоне с автобусами не очень.
А в мыслях: грозные блестящие лепестки изогнулись вкруг узловатого полусгнившего корня.
– Уродина, – сказал он не этим на мостках, а прибамбасу. – Надеюсь, ты мне не пригодишься.
– Я тоже надеюсь, – сказала одна сверху. – Отдашь кому-нибудь, когда уйдешь.
– Ну да. – Он поднялся. – Так и сделаю.
– Если он уйдет, – сказала другая, вновь испустив смешок.
– Ну что, нам бы двинуть отсюда уже.
– Я слышала машину. И так ждать придется сто лет. Можно и двинуть.
Южная:
– Он же сказал, что вряд ли кто подвезет.
– Да ладно, пошли. Эй, пока!
– Пока. – Их лучи метнулись прочь. – И спасибо.
Артишоки? Но он не вспомнил, откуда взялось это слово – почему так ясно звенит.
На прощание он помахал им орхидеей.
Речное мерцание меж подкосов моста обрисовало силуэт корявой руки в клетке ножей. Глядя, как девушки уходят, он пережил смутнейший трепет желания. У них горел всего один фонарик. Потом кто-то его заслонил. Они остались шагами по металлическим плитам; донесшимися обрывками смеха; шорохами…
Он пошел дальше, держа руку на отлете.
Этот иссушенный вечер сдабривает ночь воспоминаниями о дожде. О существовании этого города подозревают очень немногие. Как будто не только СМИ, но сами законы перспективы перекроили знание и восприятие, дабы обходить город стороной. По слухам, здесь почти нет электричества. Ни телекамер, ни репортажей с места событий; здешняя катастрофа тускла, а посему, ты подумай, скучна электрической нации! Это город внутренних дисгармоний и зрительных дисторсий.
3
За устьем моста асфальт осыпался.
Один живой уличный фонарь освещал пять мертвых – у двух разбиты плафоны. Карабкаясь по десятифутовому косому шмату асфальта, что разок дернулся под ногами и заворчал, точно живой, он видел, как за кромку катятся камешки, слышал, как они звякают по беглым трубам, а потом плещут где-то в темноте… Он вспомнил пещеру и перепрыгнул туда, где попрочнее, где трещины скрепляла колючая трава.
Во всех домах поблизости – ни огонька; но дальше по улицам у реки, за дымными пеленами – это что, огонь? Он уже привык к запаху, и пришлось втянуть воздух поглубже – лишь тогда заметил. Небо мглисто. Дома вонзались во мглу и исчезали.
Свет?
Перед четырехфутовым проулком он озирался десять минут – потому только, что там горел фонарь. Через дорогу разглядел бетонные ступени, грузовой подъезд под навесом, двери. На углу перевернулся грузовик. Чуть поближе три автомобиля – окна подведены битым стеклом – грузно осели на перекошенных ступицах, будто чудесным образом ослепшие лягушки.
Босая нога вся в мозолях – ни гравий, ни стекло не страшны. Но пепел пробирался под ступню и на подошву сохранной сандалии, натирал, как мельчайший песок, вползал глубже и замешивал ил на поте. Пятка стерта почти до крови.
У калитки в конце проулка – груда пустых банок, кипа газет, еще перетянутая проволокой, кирпичи, составленные в очаг, а над очагом уложены трубы. Рядом армейская миска с запекшейся мертвой плесенью. Он двинул ногой, и что-то зашуршало.
Он наклонился. Лепесток орхидеи за что-то зацепился; он подобрал пакет с… хлебом? Зев обертки плотно закручен. Вернувшись под фонарь, балансируя пакетом на пальцах меж ножей, он развернул целлофан.
Идея поесть любопытна.
Идея поспать любопытна.
Но это любопытство парализовало.
В уголке первого ломтя – головка гвоздя с десятицентовик, поплывшая зеленью; и на